Карта призраков. Как самая страшная эпидемия холеры в викторианском Лондоне изменила науку, города и современный мир

В викторианскую эпоху продукты часто фальсифицировали, чтобы увеличить их объем. Не брезговали добавлять алюминиевые квасцы, мел и гипс. К топленому жиру примешивали карбонат натрия и известь. Кофе могли разбавить обычной землей. Спитую чайную заварку высушивали, подкрашивали и продавали заново. Краски порой были ядовитыми из-за высокого содержания окиси свинца и мышьяка.

Не думайте, что все эти многочисленные тенденции – энергетические потоки растущих городов, новообретенная любовь к чаю, постепенно растущее понимание массового поведения – являются просто интересной исторической справкой. Битва микробов с людьми, шедшая на Брод-стрит в течение десяти дней 1854 года, сама по себе отчасти была следствием каждой из этих тенденций, хотя причинно-следственные связи находились на разных уровнях, как временных, так и пространственных. Вы, конечно, можете рассказать историю эпидемии на Брод-стрит так: несколько сотен человек выпили воду из колонки, заболели и умерли в течение нескольких недель, но это будет весьма ограниченная точка зрения, которая не поможет по-настоящему понять, что же произошло и, что еще важнее, почему это случилось. Как только вы добираетесь до вопроса «почему», масштабы истории одновременно расширяются и сжимаются: нужно рассматривать и longue duree[6]

городского развития, и микроскопические жизненные циклы бактерий. И то и другое – тоже причины.

В подобном повествовании есть замечательная симметрия, потому что большой город и бактерия находятся на самых дальних противоположных концах спектра форм жизни на Земле. Если смотреть из космоса, то единственным постоянным признаком жизни на планете будут города, построенные людьми. А если взглянуть на планету ночью, то города – это вообще единственные места, где происходит хоть какая-то активность, что биологическая, что геологическая. (Вспомните эти пульсирующие скопления уличных фонарей, расставленные в соответствии с хаотичными, но узнаваемыми закономерностями реальных

человеческих поселений, а не четкой имперской геометрией политических границ.) За исключением атмосферы, город – самый большой «отпечаток» жизни на планете. А микробы – самый маленький. Если взять еще меньший масштаб, чем размеры бактерий и вирусов, вы уже перейдете от биологии к химии: от организмов, имеющих закономерности развития и роста, жизни и смерти, к обычным молекулам. Судьбы самых больших и самых маленьких форм жизни очень тесно переплетены между собой – какое еще нужно доказательство взаимосвязи всей жизни на Земле? В городе вроде викторианского Лондона, который не подвергался военным угрозам и буквально лопался от новых форм капитала и энергии, микробы были главной силой, сдерживавшей неукротимый рост населения – именно потому, что Лондон дал Vibrio cholerae

(не говоря уж о бесчисленных других видах бактерий) то же самое, что биржевым маклерам, владельцам кофеен и сточным охотникам: совершенно новый способ жить и процветать.

Итак, и рост городского суперорганизма на макроуровне, и микроскопические тонкости бактериальной жизни сыграли важнейшую роль в событиях сентября 1854 года. В некоторых случаях причинно-следственные цепочки очевидны. Если бы не плотность населения и глобализация, вызванная Промышленной революцией, холера не вызывала бы таких катастрофических эпидемий в Англии и, соответственно, не привлекла бы внимания Джона Сноу. Но другие причинно-следственные связи менее очевидны, пусть и столь же важны для нашей истории. Взгляд на город с высоты птичьего полета, ощущение городской вселенной как системы, как массового явления – этот прорыв в воображении не менее важен для конечного итога эпидемии на Брод-стрит, чем любой другой фактор.

Чтобы разгадать загадку холеры, нужно было увеличить масштаб и изучить более общие закономерности распространения болезни по городу. Когда на кону стоят вопросы здоровья, мы называем такой общий вид эпидемиологией, и этой дисциплине сейчас посвящены целые университетские факультеты. Но вот от викторианцев подобная точка зрения ускользала; закономерности общественного поведения не были для них интуитивно понятны. Лондонское эпидемиологическое общество было основано лишь по прошествии четырех лет после эпидемии, одним из его основателей был Сноу. Базовые методики популяционной статистики – измерение частоты некоего явления (болезни, преступности, нищеты) как процента от общей численности населения – попали в авангард научной и медицинской мысли лишь два десятилетия спустя. Эпидемиология как наука находилась еще в зачаточном состоянии, и многие ее основополагающие принципы еще не были разработаны.