Карта времени

Озадаченный равнодушием публики, писатель перечел свое творение никак не меньше дюжины раз, силясь понять, чем оно могло ей не понравиться. В припадке самокритики он скрупулезно проанализировал сюжет, изучил последовательность слов, на всякий случай подсчитал их количество — а вдруг получится какое-нибудь магическое число или каббалистическая выкладка — и в конце концов стал смотреть на первый и, возможно, последний рассказ, вышедший из-под его собственного пера, с пренебрежением, с каким венец творения взирает на ужимки капуцина. Теперь незадачливый литератор видел со всей ясностью: рассказ вышел никуда не годный. Получилась беспомощная имитация псевдогерманского стиля Натаниэля Готторна, а главный герой, доктор Небогипфель, оказался пошлой карикатурой на и без того достаточно гротескных безумных ученых из готических романов. На похвалу Меррика Уэллс ответил вымученной улыбкой, подозревая, что это первый и последний комплимент в адрес его произведения.

— Машина времени… — проговорил Меррик, будто смакуя необычное словосочетание. — У вас удивительное воображение, мистер Уэллс.

Уэллсу сделалось не по себе от очередной любезности. Сколько еще восторгов ему предстоит выслушать, прежде чем удастся сменить тему?

— Если бы у меня была такая машина, как у доктора Небогипфеля, — продолжал Меррик мечтательно, — я непременно отправился бы в Древний Египет.

Это замечание показалось писателю необычайно трогательным. Как у любого человека, у этого несчастного создания была любимая историческая эпоха, равно как и фрукт, песня или время года.

— Почему? — спросил Уэллс с вежливой улыбкой, давая собеседнику возможность поговорить о своих предпочтениях.

— Потому что египтяне поклонялись богам с головами животных, — ответил Меррик без тени смущения.

Уэллс уставился на него, раскрыв рот. Он не знал, что поразило его больше: бесхитростное желание быть объектом поклонения, а не отвратительным монстром или то, как легко его собеседник в нем признался. Если кто-то и имел основания возненавидеть весь мир, этим человеком, несомненно, был Меррик. Тем не менее Человек-слон не позволял себе жаловаться на судьбу, находя повод для радости в теплом солнечном луче, скользнувшем по спине, или караване облаков, плывущем куда-то по небу. Не зная, что сказать, Уэллс взял печенье и принялся сосредоточенно его пережевывать, словно хотел проверить, исправно ли работают челюсти.

— Как вы считаете, почему доктор Небогипфель не изобрел машину времени, чтобы попасть в будущее? — спросил Меррик своим скользким, илистым голосом. — Неужели ему было нелюбопытно? Я часто думаю, что будет с нашим миром через сто лет.

— Ну… — пробормотал Уэллс, в который раз не находясь с ответом.

Меррик принадлежал в тому сорту читателей, которые никак не могут поверить, что персонажи романов — не более чем марионетки, которыми управляет могущественный кукловод. В детстве Герберт сам был таким. Однако, решив стать писателем, он усвоил раз и навсегда: авторский вымысел нельзя принимать за чистую монету, герои книг не вольны в своих поступках. Все, что они делают и думают, зависит от воли высшего существа, которое, запершись в своем кабинете, лениво передвигает фигуры на шахматной доске, отнюдь не испытывая чувств, что надеется вызвать в читателях. Романы — не куски живой жизни, а ее модели, образцы усовершенствованной, отполированной реальности, в которой пустое время и бесполезную рутину подменяют придуманные события, увлекательные и значительные. И хотя Уэллс порой тосковал по беззаботному детству, но снова стать тогдашним простодушным читателем было не в его силах. Тому, кто написал свою первую книгу, обратной дороги нет. Ты превратился в трюкача и обманщика и отныне можешь показывать свою слабость лишь таким же трюкачам и обманщикам. Сначала писатель хотел ответить, что об этом следует спросить самого Небогипфеля, но усомнился, оценит ли его собеседник невинную шутку. А что, если Меррик настолько наивен, что не отличает правды от вымысла? И эта наивность, а вовсе не чувствительность натуры делает его столь благодарным читателем? В этом случае шутка Уэллса наверняка показалась бы ему слишком злой, даже оскорбительной. К счастью, Меррик, не дожидаясь ответа, поспешил задать другой вопрос:

— Как по-вашему, машину для путешествий во времени когда-нибудь изобретут?

— Едва ли, — твердо ответил Уэллс.

— Но ведь вы сами о ней написали, мистер Уэллс! — возмутился Меррик.

— Вот именно, мистер Меррик, — ответил писатель, прикидывая, как выразить простыми словами результаты долгих размышлений о природе литературы. — Уверяю вас, если бы машина времени была реальна, я ни за что не стал бы писать о ней. Мне интересно лишь то, чего не может быть.