Картахена

– В отеле царит хаос, – сказал он, тяжело поднявшись со стула, – если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Тоже мне Гарун-аль-Рашид! Неудивительно, что в этом сезоне полиция практически поселилась у нас в холле, а персонал потерял всякое желание работать. Так продолжаться не может, и я намерен заявить о своем уходе. Прошу прощения, синьоры.

Дверь за ним захлопнулась, но от сквозняка распахнулось незапертое окно в другом конце зала, и дождь хлынул на пол столовой. Две горничных, сидевших до этого будто замороженные, бросились задвигать щеколды и вытирать воду, хотя кого теперь волнует отсыревший паркет? Адвокат усмехнулся, пригладил волосы и открыл рот, чтобы прокомментировать речь управляющего, но в этот момент дверь хлопнула еще раз, и, кажется, даже сильнее.

Я быстро оглядела зал, подумав было, что нервы не выдержали у Пулии, но она сидела на своем стуле, скрестив руки на груди, с ледяной улыбкой на широком лице. Посмотрев в сторону окна, я поняла, что ушла библиотекарша, тихо сидевшая все это время на плетеной скамейке. На нее это было непохоже – хлопать дверью, эта Вирга всегда была сдержанной, даже слишком. Больше я ее не видела, и это меня ничуть не удивило. Искать новую работу нужно в начале сезона, когда повсюду плещутся деньги, в сентябре библиотекаршу возьмут разве что столики вытирать.

Зато исчезновение Садовника было похоже на бегство – он даже вещи свои толком не собрал. Комната его была пустой, я сняла с доски ключи и проверила, зато в тайном убежище остались рубашки и книги, даже трубка в пробковом футляре. Похоже, он здорово спешил, раз бросил свои сокровища.

Я еще не знала, что вижу его в последний раз, когда он нашел меня в процедурной и попросил подписать распечатку адвокатской стенограммы для профсоюза. Вид у него был растрепанный, в глаза он мне так и не посмотрел. Зато я услышала запах его пота – наверное, он бегал по лестницам с этой своей бумажкой, чтобы не дожидаться лифта, в котором всегда толкутся старики. Этого запаха я раньше не знала. Когда мы лежали рядом на театральном занавесе, я была мокрой как мышь, а он – сухим и прохладным. Наверное, дело в том, что наша любовь не взаимна.

На следующий день было воскресенье и ветер с севера – никто не пожелал идти на пляж, так что я оказалась свободна до полудня и спустилась на кухню. Повар играл в карты с помощником, постелив на разделочный стол полотенце, на плите пыхтела огромная кастрюля с бульоном для воскресного ланча. Они дали мне чашку бульона и сказали, что Садовник уехал, но я не стала беспокоиться, ведь он мог уехать в город или в Венцано, где бывает раз в месяц. Да мало ли куда.

Подходящий день навестить тайное убежище, думала я, направляясь знакомой дорогой к развалинам старого корпуса. День был похож на осенний: ненастное небо сливалось с морем, на вершине холма уже хозяйничал ветер, и кроны тополей казались светлее, оттого что показывали сизую изнанку листвы.

Я давно пообещала себе, что доберусь до его убежища при первой же возможности, там наверняка что-то есть: дневник, черновик, записки или хотя бы лаптоп. Зачем еще гостиничному пианисту уходить на полдня в сырую, заплесневелую хибару, продираясь через поле молочая? Он же говорил, что пишет книгу, вот я ее и найду.

Я должна знать, почему он меня бросил!

Не может быть, чтобы тот, кто мнит себя писателем, не проронил ни слова о том, что между нами произошло. Я сделала все, как положено, – все, о чем читала, и все, о чем слышала. Абсолютно все. Мне показалось, что он был этим смущен.

В ту ночь я спала лицом к стене, и сухая пакля, торчащая между бревнами, щекотала мне щеку. Лиственничные бревна, из которых построены конюшни, строители начали разбирать еще в прошлом году, но до пристройки дело тогда не дошло. Конюх жил здесь, будто егерь в охотничьем домике: в кухне простая печь, медный кран торчит прямо из стены, под ним фаянсовая миска для умывания. Трудно поверить, что всего в пятистах метрах стоит гостиница на тридцать шесть номеров, с бассейном в форме почки, теннисным кортом и турецкими банями.

В убежище было так тихо, что, проснувшись и увидев бревенчатый потолок, я решила, что ночую у своей двоюродной тетки в Чивите. Тамошнюю тишину можно ложкой есть, хотя местные албанцы и любят пошуметь на площади.

Какое-то время я пыталась вспомнить свой сон, но от него остался только обрывок: во сне я бежала от собак по лесу, за мной гналась целая стая, азартно и умело, будто за лисой, и вдруг я поняла, что они и видят во мне лису – потому что на мне красное платье! На бегу я пыталась снять платье через голову, но оно было пышным, тяжелым, и застежки чуть не выцарапали мне глаза. Тогда я дернула что было силы, платье треснуло и подалось, я сняла его и бросила на землю, будто лисью шкуру. Собаки принялись трепать его, жадно урча, а я побежала по лесу голой, мою грудь и живот хлестали мокрые ветки орешника, ежевичные плети обдирали ноги, мне было страшно, но я проснулась счастливой.