Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

- А что на депешу, мною полученную, скажешь? - батюшка с прищуром спрашивает.

- Это насчет семи тыщ под олексинское слово? - нагличаю, аж самому совестно, потому как мысль засвербила: "Это ж какому подлецу в голову пришло депешу послать?.." - Так слух тот я сам и распустил. Только ради того, чтобы вас с матушкой повидать. Я, батюшка, карты за версту на рысях объезжаю, лишь бы вас не огорчать.

Признаться, жду не дождусь, когда рявкнет: "Лгать не смей!.." Вот тогда и выложу все десять тузов одной червенной масти. Но он не орет, а улыбается.

- А командир твоего конно-егерского обратное утверждает в депеше своей.

Тут уж я соображаю, что пора пришла - по банку:

- Вот, батюшка, десять тысяч, что вы мне на Рождество пожаловали.

Пересчитал он. Хмуро и старательно, пальцы мусоля. Он совсем не скряга, он широкой души старик, но уж очень ему хотелось меня приструнить. Поди уж и сочинить успел, как именно приструнивать будет. Кинул мне мои же деньги, буркнул:

- Дерни сонетку.

Дернул. И тотчас же на звонок матушка вошла: условились они так, видимо.

- Сашенька! Сыночек ты мой!..

- Вот, Наталья Филипповна, пред вами личность, нашу дворянскую честь в грош ломаный не ставящая, - вдруг радостно этак объявляет мой родитель. Воспитали скупердяя себе на позор. За четыре месяца и трех тысяч прокутить не решился!..

Такой уж нрав. Никогда не угодишь.

- Стало быть, у вас будет о чем порассуждать у Сергея Васильевича сегодня вечером, - улыбается матушка и целует меня еще крепче. - Похудел-то как, Сашенька...

- Большой эконом! - тотчас подхватывает мой родной бригадир. - Но вечером непременно пойдет с нами, чтобы я мог похвастать сыном не за глаза.

- Куда?..

И упало мое сердце на самое дно правого ботфорта. Будто предчувствие.

- К Сергею Васильевичу Салтыкову, - с доброй улыбкой поясняет маменька. Уж такой хлебосол...

Улизнуть не удалось. Поехали к хлебосолу.

Правда, там не задержались. Потолкались в прихожей, родительница радостно целовалась, родитель добродушно ворчал, руки пожимая, а я - кланялся старшим, поскольку до молодежи и бокала, а уж тем паче - до карточных колод еще не добрался. Но твердо решил добраться, чего бы это мне ни стоило. Очень уж хотелось отцовские прилюдные шуточки святой истиной изукрасить.

Да не судьба. Только в залу шагнули, только я общий поклон отдал, только глазами окрестности обозрел...

- Подлец!..

Глянул и обомлел. Граф передо мною. Лично, в полный свой рост. Лицо в пятнах, руки дрожат, и голова как-то неестественно назад откинута.

- Это - подлец, господа! - нервным фальцетом продолжает выкрикивать граф. - Принимать не рекомендую! Ни в коем разе! Решительно не рекомендую!..

И с размаху влепляет мне пощечину. Звонко и хлестко. У меня искры из глаз, рука сама собой сразу вверх взмыла... И опустилась по швам. Дело не в почтенном графском возрасте: не мог же я Аничкиного отца родного... Поэтому и о барьере промолчал, растерянность и оскорбленное удивление свое из последних сил изображая. Правда, недолго, по счастью.

- Завтра жди моих секундантов. Простите, Бога ради, гнев мой праведный, бригадир, и вы, почтеннейшая Наталья Филипповна. Имею основания.

Ушли мы, естественно. Но молчания, которое мне и отцу вытерпеть пришлось, я никогда не забуду. Матушке куда легче было тихие слезы лить, чем нам языки прикусывать.

В карете она и вовсе в голос разрыдалась, так ее в дом и увели. И мы с батюшкой прошли следом прямо в его кабинет. Он терпел, ожидая, когда в себя придет, и я - терпел, только мне хуже было. Я о родительском прилюдном позоре страдал, об Аничке страдал и о графе - тоже страдал, потому что подобное можно было решить только пулей наповал. Тогда бы через год, глядишь, и забыли бы, как младший Олексин пощечину получил на глазах отца и матери. Правда, о себе я тогда не думал. Хотите - верьте, хотите - нет.

Ни о чем я не думал. Я стоял и терзался, а отец трубку раскурил, налил себе анисовой, выпил, поелозил бровями по лбу и как-то очень уж спокойно спросил:

- Ты и в самом деле подлец?

- Да. Потому что дал вам повод задать своему сыну именно этот вопрос.

Кажется, слишком запальчиво это прозвучало. Батюшка глянул из-под бровей, сурово глянул. Потом налил анисовой, пальцами рюмку ко мне придвинул. Как камердинеру, что ли.

- Выпей. Можешь сесть.

Выпил и сел. Помолчали.

- Рассказывай. Жду.

- Не подлец. Не вор. Не карточный шулер. Не трус. Не клеветник. Не, не, не. Все будет - "не".

- А что же будет "да"?

Я промолчал.

- Значит, ни с того ни с сего тебя, офицера, и нас с матерью граф прилюдно на позор обрек?

- Вас с матушкой - безусловно.

- А тебя?

- А меня прилюдно - под горячую руку. Видно, только что прикатил. Дорожный костюм на нем, обратили внимание?

- Не до того мне было, - вздохнул батюшка. - Сына по морде били. Как... как лакея проворовавшегося.

- Я ничего не украл.

- Коли так, стало быть, он целил в меня, - помолчав, изрекает батюшка. Стало быть, мне с ним и к барьеру идти. Стало быть, дело решенное, и удались с глаз моих.

Явно двери в матушкину половину открыты были, как явно и то, что матушка все слышала. И при этих словах вошла.