Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Упал навзничь. Но шпаги из рук не выпустил. И второй, колющий удар, лежа отбил.

Закричали тут секунданты наши:

- Остановить бой! Врача!..

- Время еще не вышло, - улыбнулся Дорохов. - Коли признает себя побежденным и прощения у меня испросит, тогда...

Тогда вскочил я. Вскочил и на противника помчался, как бык на тореадора. Кажется, даже заревел по-бычиному. И не шпагу его, а его самого, Дорохова, только и видел. Видел и пер на него, как в самом последнем бою на противника прут, ни о чем ином уж и не заботясь. Еще дважды он шпагой меня достал, но я и уколов-то не почувствовал тогда. Я ничего уже не чувствовал, но яростью своей ослепленной пробил-таки непробиваемую защиту его. Пробил и, падая уже, вонзил шпагу в его бедро...

В себя пришел уже в карете, в трех местах перевязанный. И ведь отчетливо помню, что сознание не терял, даже Дорохову руку пожал, подойдя к нему по его просьбе. И на вопросы доктора отвечал, когда он меня перевязывал, и даже говорил что-то, а... ничего не помню. Не в себе был.

А в себя вернулся в карете только. Голова моя на коленях Пушкина лежала, карету трясло, потому что кучер лошадей гнал, я боль ощутил и все начал соображать.

- Молодец, Сашка, - улыбнулся Александр Сергеевич и поцеловал меня. - Это - за то, что шпагу вернул. А раны у тебя пустяшные, кости нигде не затронуты. Я в Канцелярии скажу, что заболел ты, а потому просишь двухнедельный отпуск. На Антиноях как на собаках: все заживает!..

Доставили меня до мазанки мамы Каруцы. Она было ахать начала, но я лег и сразу уснул.

Проснулся в сумерки от шагов с сапожным скрипом. Увидел человека какого-то, который баул в комнату внес, и вернулся сон досматривать, глаза, естественно, прикрыв.

...Во сне мне Аничка улыбалась...

Но все слышал. Какие-то шаги, какой-то шепот. А потом и голос разобрал:

- Проснись, Антиной. Тебе плотно поесть надо. Да и вина выпить тоже не грех.

Открыл глаза: Пушкин мне улыбается. За ним - стол накрытый, с двумя свечами. И мама Каруца у дверей. И сразу в ясное соображение пришел:

- Александр Сергеевич?.. Вы-то что тут делаете?

Улыбается Пушкин:

- А я тоже на десять дней отпуск испросил. Надо же тебя, дуэлянта, развлекать.

- Садись, Саша, - улыбнулась мне мама Каруца. - Я барашка для тебя зарезала, ешь, пока не остыл.

Александр Сергеевич к столу мне помог перебраться: покачивало меня, видно, крови много потерял из трех-то дырок на теле. Мама Каруца таз с водой принесла, умыла лицо мое, на котором пот коркой засох, и начали мы пировать втроем.

...Пишу сейчас строки эти, и с глаз слезы смахиваю, тот пир вспоминая. Мама Каруца кормила меня, Пушкин вина подливал, шутил и стихи читал. И одно подарил тогда, мне посвященное...

(Сбоку - приписка: Увы, не оставил я вам в наследство ни единой пушкинской строки, святой для человека русского и бесценной для меня. И хоть нет в том ни грана вины моей, а все одно - жаль до боли потери сей невосстановимой, в чем вторично вам признаюсь. Потом расскажу, почему и как случилось это. Потом. В надлежащем месте "Записок" сих и в надлежащее время.)

Да, славно мы тогда попировали. И барашек отменным оказался, и настроение наше победное, и кураж из трех дырок, которые в теле моем дороховская шпага оставила, не полностью вытек из меня. Видать, с пира этого да с доброго молдавского вина я и пошел на поправку. Доктор наезжал, перевязки делал, разрешил во дворе гулять, но очень пока немного и - с провожатым. И я гулял с провожатым. С Александром Сергеевичем.

Вскоре и майор Владимир Раевский меня навестил: никак не мог раньше, служба, говорил, заела. А почти следом за ним какой-то арнаут - мрачный довольно-таки субъект, надо признать, - внес в дом большую корзину с отменным вином, поставил и вышел, не ответив нам ни на один вопрос. Пушкин первым ту корзину открыл (любопытен был невероятно).

- Никакой записки, - говорит. - Только - вот.

И достает из корзины зеленую дубовую ветку.

- Записки нет, зато хозяин теперь уж точно известен, - улыбнулся Раевский.

- Кто?

- Да тот, видать, кто в дубравах ночевать любит.

- Урсул?.. - почему-то шепотом спросил Пушкин.

- Полагаю, что так.

А на следующий день - Раевский уж уехал - новый подарок в мазанку нашу внесли. Правда, не арнаут на сей раз ее доставил, а - посыльный, да и не корзина то была, а ящик венгерского токая хорошей выдержки.

- Письмо - внутри, - сказал.

И удалился. Мы вскрыли ящик и впрямь обнаружили письмо:

"ПОПРАВЛЯЙСЯ, ПАТРИЦИЙ. ОБИД ДЕРЖАТЬ НЕ УМЕЮ, СРАЖАЛСЯ ТЫ ОТВАЖНО, А ПОСЕМУ - МИР. ДОРОХОВ".

А через четыре дня Пушкин пропал. Я метался по двору, по саду, кричал до хрипоты, пока мама Каруца из виноградника не появилась на вопли мои.

- Зачем ты так кричишь, Саша? Пушкин на заре с табором Кантарая ушел.

- Как - ушел?..

- Велел передать тебе, чтобы ты не тревожился. На днях вернется, сказал.

И правда, появился через трое суток. Осунувшийся, усталый, молчаливый, в мятом сюртучке, прожженном в трех местах. Бросился я к нему:

- Александр Сергеевич!..

- Потом, Сашка, потом, - забормотал он, даже не улыбнувшись. - Не приставай ко мне сейчас.