Кащенко. Записки не сумасшедшего

Услыхав рассказ Лары и «Хармса», сестра делает стойку, как гончая. Интерес к шмону в нашей палате на время утрачен, вместе с двумя санитарками она бросается в четвертую. В коридоре – крики, брань. В четвертой поднимают больных с кроватей, переворачивают матрасы… Травку, конечно, не находят, но находят засунутый за отодранный кусок обоев маленький черный пластиковый контейнер, от которого идет запах марихуаны. У Оли Рваное Ухо в тумбочке находят засохшую булку с маком, полую в середине. Одинаково не представляю, как это может остаться без последствий и что можно, в сущности, с этим сделать? Родственники же, даже не друзья-наркоманы, а именно родственники сами проносят наркотики!

После четвертой палаты медперсонал на автомате переходит в третью и пятую одновременно. Действительно, раз был настрой на шмон, что ж останавливаться на полдороге. После пятой придут снова к нам.

– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – учит меня кроткая Лара. – В пакет сложите, а пакет в шкаф на плечики повесьте, сверху прикройте кофтой… Прикройте просто. Никогда не догадаются посмотреть, что под кофтой висит. Я от детей всегда так прячу.

– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрасами ничего не спрятано?

– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.

– Надеюсь, – снисходительная ухмылка. Прошмонав, скорее, для развлечения только шкафы и, действительно, не заметив пакета с тремя яблоками, медсестра, ухмыляясь, снова смотрит именно на меня. Это та самая, что со сладострастной злобой расталкивала меня, отнимая мобильник, а в ответ на просьбу дать валокордина глянула с торжествующим презрением – мол, если не спится, то всем на это совершенно наплевать, заруби на носу. А сейчас она выглядит почти славной. Зауважала меня почему-то, что ли? Не знаю, но она смотрит на меня почти приветливо, будто приглашая к некой игре. Почему-то мне кажется, что ей смешно было утром, когда старшая медсестра с воплями про касторку цокала по коридору каблуками. Она явно ждет, что я оценю ситуацию, это точно. Я уже включилась в игру, хоть пока еще не знаю, в какую именно.

– Эт-та что такое? Что это, я вас спрашиваю? – обращается медсестра ко всей палате, глядя при этом только на меня. В руке – зимний сапог ангела-Али – той разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями, на прогулку Аля надевает длинные, до колена сапоги «Гермес». Аля, почитающая Бога и врачей, тут – образец для подражания, ее всем, всегда и во всем ставят в пример. Медсестра медленно, демонстративно засовывает руку в Алин зимний сапог, и это уже само по себе безумно смешно. Из сапога «Гермес» она так же медленно, с видом фокусника вытаскивает пачку галет и смотрит на меня. Я ржу.

– Клянусь мамой, не мое. Вы не подумайте, это не я Алечке подкинула, это правда не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл, – с ходу подыгрываю я медсестре.

– Наверное… Сдайте в столовую, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, беззлобно рявкает медсестра.

Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты. Торты, видимо, тоже приносят родственники, не только марихуанку же в булках им таскать. Измотанные адовым огнем трудового дня и размякшие от славно проведенного вечера медсестры дают кипяточку нам с Ксюхой-Хармсом. Мы завариваем кофе прямо в кружках. Идем в ванно-туалетную курилку.

– Как вы тут, однако, устроились. Кофе, сигареты… Прям курорт, – заглядывает к нам минут через пятнадцать медсестра, а в курилку на наш гогот постепенно подтягиваются больные из других палат и, конечно, попрошайки. Я смеюсь от души.

– Вы чё, Лен? – спрашивает «Хармс». Она отвергла предложение перейти на «ты», сказав: «Нет, с такими людьми я на “ты” не могу, я свое место знаю».

– Да так, – отвечаю. В голову пришла фраза из собственного романа: «…в Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатили две женщины-министра, приехал президент одной маленькой страны….» Курорт, одним словом.

Не свободный, впрочем, от социальной неприязни. На меня в упор смотрит молодая женщина – та самая, что в первый день выпросила у меня первую сигарету и аккуратно вернула на следующее утро. Губы у нее по-прежнему изъедены язвами и покрыты корками. Она реально «переклинена», лицо мрачное, от нее исходят волны злобы на весь мир. В отделении ее называют Леониха, она из самой страшной, второй надзорной палаты.

Ей не дает покоя, что по телефону мне приходится нередко говорить на английском или немецком, а главное – что по утрам я делаю йогу. При встречах в коридоре она уже несколько дней все норовила боднуть меня бедром, произнося загадочное слово «шитцен»… Сейчас она в очередной раз входит в туалетно-ванную курилку, злобно глядя мне в глаза. Я не отвожу глаз, но смотрю сквозь нее. Леониха подходит к окну, толкает меня бедром, усаживается по-тюремному на корточки спиной к батарее и начинает задираться.

– Ты унитазы в общественных сортирах мыла когда-нибудь?

– Мыла, представь себе, – отвечаю, вспоминая нашу студенческую «картошку».

– Давно небось?

– Ох, давно.