Кашпар Лен-мститель

Странное поведение Моура, его поспешный уход с заседания взбудораженного правления под каким-то ничтожным предлогом никак не подтверждали его намерение сдержать свое слово, обусловленное неудачей Тинды на вечернем спектакле. Императорскому советнику, правда, известны были интриги Моура, который не побрезговал ради этого стыкнуться с Богуславской-Змай, но в его глазах эти интриги были лучшим доказательством искренности американца. Однако в минуту глубокого сокрушения пану Уллику пришло в голову, что борьба за успех дочери на оперной сцене, особенно если она завершится согласно замыслу Моура, может означать только скандал. И он вдруг подумал, что двух скандалов, связанных с его именем, причем за один день — все-таки многовато. И он нажал кнопку электрического звонка, проведенного на кухню.

Он как следует, без прикрас, объяснит ситуацию своей любимой балованной дочери, убедит ее, что только она в состоянии спасти положение, отказавшись от выступления после сегодняшних бурных событий. Если же и это на нее не подействует, он будет беспощаден к ней и отцовской властью запретит выступать — хотя от такого шага мистер Моур всегда настоятельно его отговаривал. В самом крайнем случае он напомнит Тинде о ее матери — это всегда приводило к желанному результату.

Но горничная Тинды, срочно посланная за своей госпожой, вернулась с сообщением, что пани Майнау увезла барышню тотчас после этой суматохи, а милостивому пану велено передать, что в полдень у барышни будет еще одна репетиция на главной сцене.

Императорский советник только рукой махнул, и когда кухонная русалка удалилась, он снова предался своему отчаянию.

А тут — словно у него мало было оснований отчаиваться — постучался человек, добавивший еще одно.

— Войдите, — сказал советник, и в кабинет вошел прокурист.

— Что там еще? — с вполне оправданной досадой встретил его Уллик и, пристально посмотрев в глаза верного своего помощника, вскочил с неожиданной резвостью. — Что случилось?!

— Вексель, — хмуро ответил прокурист.

— Какой еще вексель? Мы же все уплатили к десяти часам! — растерянно вскричал советник.

— Этот... — прокурист сделал паузу. — Этот не числится в наших книгах, и вообще он — не от фирмы!

— Пан прокурист! — в голосе Уллика появились угрожающие нотки.

Старый служащий перестал теребить мочку своего уха, с которой обирал пух, и с жестом беспредельной преданности пояснил:

— Нет, это частный вексель, личный — пана шефа...

— На какую сумму?

Не сразу и еще более хмуро прокурист признался:

— На четыре тысячи крон.

— А сколько осталось в кассе после сегодняшней выплаты?

— Около четырехсот, пан советник.

— Сапристи!

Императорский советник по привычке зашагал из угла в угол.

Так вот почему Боудя сегодня не показывался!

Эту совершенно второстепенную мысль, объяснявшую отсутствие сына, отец перебил другой, куда более серьезной, а именно — мыслью о подделке подписи; впрочем, честно говоря, это не так еще терзало бы сердце отца, если б не сумма: четыре тысячи!

Необходимо было придумать, где взять эти деньги!

— Кто? — спросил он.

— Самый грязный в Праге ростовщик. Грограунер.

— Пан прокурист, вы забыли, что ваш шеф не водит дел с грязными ростовщиками!

Прокурист поклонился с горестной улыбкой.

Советник еще дважды измерил шагами комнату, потом сказал:

— Пускай подождет полчаса!

Прокурист вышел, за ним отправился и его шеф — к бывшему компаньону, к шурину своему Армину Фрею.

Никто не в состоянии описать то невероятное усилие, каким Уллик заставил себя пойти к человеку, с которым не разговаривал уже четверть века. Мысли его так были заняты этой настоятельной и проклятой необходимостью, что даже самое примечательное из того, что встретилось ему на пути, не задело его, как до́лжно.

Поднимаясь по лестнице старой «Папирки», безлюдной теперь — был обеденный перерыв, — он лишь на минуту остановился в дверях цеха, в котором, как верещали работницы в панике, обвалился потолок. Все столы, все лежащие на них неоконченные работы и пол покрыты были кусками серой известки, а подняв глаза к потолку, Уллик увидел, что на нем не осталось ни кусочка штукатурки; печально смотрели на хозяина обнаженные потолочины, впервые за два с половиной столетия снова увидевшие белый свет...

То был единственный во всей «Папирке» не сводчатый, а плоский потолок, одновременно служивший полом для жилища Армина, до которого оставался уже только один пролет лестницы. Уллик остановился перед таинственным входом в это обиталище и подумал, что никогда еще он не переступал этого порога. Припомнил и причину этого, как бы мгновенно обозрев все двадцать пять лет упорной ненависти между ним и Армином, такой упорной, что, раздумывай он еще секунду, — вряд ли позвонил бы в эту дверь, хотя фальшивый вексель, выданный Боудей, наносил ему несопоставимо более тяжкий удар, чем даже поломка турбины.

Звонить ему пришлось три раза, прежде чем внутри послышался легкий шорох, словно мышка пробежала, и кто-то с величайшей осторожностью приоткрыл было дверь за синим занавесом, да тут же снова затворил ее и скрылся внутрь.

Это была Жофка Печуликова.