Кашпар Лен-мститель

Флюгер, насмешливо скрипнув, повернулся вокруг своей оси, ветер вспушил длинную шерстку персианки. Фатиме поморгала глазками и замяукала с таким отчаянием, будто звала на помощь уже кого-нибудь другого.

А снизу доносился сильный свистящий шум, словно кипела вся река — то бушевало рабочее колесо турбины, оторванное от вала, и его невозможно было остановить.

Стремительно приближающаяся опасность ударила по всем чувствам Армина: вот, он покинул собственное дитя и ломает себе голову, как спасти животное... Если он хочет спасти отца своего ребенка, надо сейчас же, не медля...

Но Армин, как он часто поступал в своей жизни, и в этот последний момент действовал наперекор велению разума.

Он схватился за откинутую раму окошка, уперся сначала одной, а потом и другой ногой в его край и вытянулся всем телом к котенку, лежа уже на куполе. Дотянулся до его мордочки — котенок даже ласково потерся головой о его пальцы, — но ухватить его за загривок он уже не смог, как ни тянулся.

И подпрыгнул тогда Армин Фрей — ему действительно удалось ухватить Фатиме — и больше он ее уже не выпускал.

Но у него оставалась свободной одна только левая рука, и он промахнулся, стараясь уцепиться за железную крышу там, где выгиб ее был всего круче, ноги его наткнулись на выступ желоба, Армина перевернуло, и он стремглав полетел в бездну.

Так, совершенно неожиданным путем, покинул он навсегда свою келью под крышей «Папирки».

6

Конец Турбины

Рудольф Важка вышел из театра на набережную совсем убитый. Такой исход выступления Тинды ему и в страшном сне не мог присниться. Важка был уверен, что голос ее, ее пение будут великолепны, хотя бы она и провалилась как актриса — он судил так по репетициям, не пропустив ни одной. Но Тинда не издала ни звука — Тинда, у которой голоса и дыхания хватило бы и на Эльзу, и на Ортруду, вместе взятых, что она и доказала, когда он ей аккомпанировал, что слышал своими ушами, видел своими глазами!

А ведь еще днем, когда Тинда репетировала, говорят, Богуславская, запершись в своей уборной, в ярости разорвала зубами платок, слушая ее! Это было уже более, чем просто успехом; и Важку глубоко огорчало, он страшно досадовал на заносчивую, такую уверенную в себе Клементину Улликову за то, что в решающий момент у нее сдали нервы. Хотя, в сущности, дивиться тут было нечему. Противостоять публике, обработанной и терроризированной таким образом, — тут нужны были нервы, закаленные не одной жаркой баней на сцене; если же такая западня уготована дебютантке — как легко она в нее попадает!

Важка горевал о провале Тинды прежде всего как музыкант, как художник, который до сих пор не испытывал большего счастья, чем от ее пения; ведь ему довелось так близко слышать ее дыхание, когда она творила величайшую красоту, какую он когда-либо узнал, — красоту своего голоса.

Впрочем — конечно...

Конечно, в самом тайнике его души все еще тлел уголек, вспыхнувший в тот незабываемый час и, видимо, уже неугасимый: Рудольф не умел засыпать его пеплом горчайшего разочарования, на которое так щедра была безжалостная Тиндина жестокость!

Но, бог ты мой, он все же ужасно жалел ее, эту светловолосую Тинду-Эльзу, которая, словно подкошенная, упала в объятия Тельрамунда. Эта картина все стояла у него перед глазами — и все ближе подводила его к артистическому входу в театр. Тут он из первых уст узнает, что с ней.

Важка пробрался за кулисы как раз к концу первого акта оперы — акт повторили со второй картины — и стал свидетелем неслыханного триумфа Богуславской. Публика, вне себя от восторга, вызывала ее без конца и не могла насытиться видом этой дивы, выходившей на поклоны с огромным венком в руках, обвитым единственной широкой лентой — звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Этот венок был главной пикантностью вечера, назавтра о нем упомянули все газеты. А устно, еще в антрактах, передавали слух, будто первоначально на венке красовалась еще одна лента, красно-белая, и якобы даритель сорвал ее собственными руками, так как на ней большими буквами написано было имя барышни Улликовой. Легенду услышал за кулисами и Важка, но не этого жаждал он услышать. Впрочем, о состоянии бедной Тинды и спрашивать было нечего: в разгар суеты перед началом второго, значительно запоздавшего действия, забегали в поисках экипажа для барышни, уже настолько оправившейся благодаря героическим усилиям театрального врача, что можно было подумать о перевозке ее для дальнейшего лечения домой; и чем скорее, тем лучше будет удалить ее из обстановки, где она перенесла такое потрясение, еще усугубленное встречей с ее разъяренной учительницей, которую доктору пришлось чуть ли не в грубой форме просить покинуть помещение.

Как это уж бывает, второпях не нашлось никого, чтобы заказать экипаж, а когда наконец кто-то отправился за ним, то и вернулся с вестью, что ни фиакра, ни пролетки нигде не видно. Оказалось вдруг, что заботы о Тинде — самое последнее дело.