Каспий, 1920 год

И это тоже победа, резко улучшившая настроение, а главное, и работоспособность всех нас от салаги до командира.

* * *

Тут же надо не забыть записать факт, называемый «сужением желудка».

Выйдя в первый раз в город, многие из наших морячков устремлялись в кафе, рестораны и духаны (хозяева которых не успели удрать и торговали по инерции), чтобы наброситься кто на пирожные, кто на пирожки или шашлыки и прочие яства, о которых только помнили и мечтали в голодные годы.

В большинстве случаев кончалось конфузом.

Одни, насытившись первым пирожным, с грустью отворачивались и старались не смотреть на остальные, лежащие перед ними (и оплаченные). А кое-кто выбегал в гальюн… чтобы «съездить в Ригу».

Позже дивизионный врач научно объяснил, что это не патологическое, а временное уменьшение объема желудка, который протестовал после длительной диеты против непривычной перегрузки. При этом флагманский эскулап утешал, что скоро втянемся. Он оказался прав.

Испытал на себе. Не мог допить первого стакана какао. Отяжелел, испарина, ощущение свинцовой тяжести в желудке и дурноты. От следующих витрин отворачивался {54}.

Невольно вспомнил, как три приятеля-гардемарина в 1915 году, сойдя на берег в Петропавловске-на-Камчатке, зашли в единственную в городе кондитерскую и для разнообразия попробовали местное пирожное. И хотя эти пирожные были не первой свежести, мы съели все, что было на прилавке, а затем потребовали все, что было на витрине.

Сначала хозяйка умилялась, потом ахала, а под конец расплакалась: «Да… боже ж мой!… Ежли б я знала, что такие гости будут, я б их… сотню напекла!»

А мы гоготали, когда вошедшие дружки из другой смены узнали, что все пирожные уничтожены.

Это было чистейшее хулиганство. Но технически (вернее, физиологически) оно стало возможным только потому, что мы были сыты вчера, позавчера и все предшествующее время ели вдоволь.

Голодавший остро один-два дня может съесть горы пищи. Голодавший год или два не может проглотить фунта. Наши моряки не голодали в буквальном смысле, особенно если сличать с гражданской нормой, но мы систематически недоедали начиная с зимы 1918/19 года и до Петровска включительно.

* * *

Утром сквозь «хмару» (полупрозрачная дымка, рассеянная до горизонта), которая, несмотря на яркое солнце, очень скрадывала видимость, с восточной части картушки показался приближающийся корабль.

Решили - комфлот.

Но через две-три минуты - боевая тревога! Озабоченный Славянский и командиры убедились, что это белогвардейский крейсер.

Трудно представить более идиотское и мучительное положение.

Даже не можем отойти от стенки!

Стрелять могла бы только кормовая пушка, но она не видит противника, который закрыт молом. Курсовой угол на противника 180 градусов.

Комендоры носовой видят, но стрелять не могут - мешает мостик. Кроме того, дистанция, пока не досягаемая для наших 75-мм.

Ослабляем швартовы и отталкиваемся футштоками, чтобы развернуть корабль лагом. Но в тот момент, когда мы ожидали первый залп противника, он положил на борт и на крутой циркуляции начал удаляться полным ходом, что видно по клубам дыма и белой полоске за кормой. Очевидно, рассмотрел в бинокль миноносцы.

Сперва ощущение облегчения: «пронесло»!

Потом ощущение неловкости или даже позора! Ушел безнаказанно!

Но он дурак. Знай наше положение, мог бы расстрелять нас в гавани, а он удрал.

Значит, миноносцы отогнали врага только своим «авторитетом», вернее - угрозой возможной атаки.

Дежурная рация на «Расторопном» ищет в эфире «Либкнехта», чтобы предупредить комфлота и направить его на пересечку.

Но из этого ничего не вышло {55}.

5 апреля (Петровск).

Сегодня утром интересный случай.

Когда- нибудь напишу рассказ, на старости лет, и назову его «Гофман выходит из подполья».

* * *

С палубы, в раструб переговорной трубы доносится:

- Тут до вас один гражданин в кепке… Говорит, с Балтики знает… Пустить?

- Пустить!

Медленно, грузно, солидно входит, вернее, втискивается в каюту атлет. Рабочий не рабочий, матрос не матрос. Не поймешь. Лапа - как тиски.

- Гофман. - Голос нарочито приглушен.

- Садитесь, Гофман. В чем дело?

- А у вас стамеска или отвертка есть?

Ничего не понимаю, но когда протянул руку к звонку на вахту, она вдруг оказалась припечатанной к столу.

- Нет, товарищ командир, так у нас не пойдет!… Ну, может, ножик какой в каюте найдется?

Гофман снимает грубый, но добротный ботинок, ножом отслаивает часть каблука и протягивает мне маленький прозрачный конвертик, сделанный из рыбьего пузыря.

Внутри - сложенное вчетверо удостоверение, написанное на шелковой материи: «Дано сие… тов. Гофману…» Подпись - Киров. Числа и месяца не разобрал, год 1919.

Пока рассматривал, Гофман кулаком, а потом ударами об палубу восстановил каблук.

Мелькнула мысль: а может, провокатор?

Но уж очень большим спокойствием и какой-то внутренней силой светился его взгляд. Кроме того, ничего не расспрашивает, а о себе сказал только, что «два раза переправлял рыбницы с бензином».

- Ну, а от меня что вам надо?

- Проводите к Панкратову и сдайте с рук на руки. И все!

- Так чего вы сами к нему не пошли?