Кастальский ключ

«На случай сомнения о виде казни, какая сим преступникам судом определена быть может, государь император повелеть мне соизволил предварить вашу светлость, что его величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную».

Так «без пролития крови» и сделали: удавили пеньковой веревкой.

Приговор был тогда же напечатан в виде «Прибавления» к издававшейся Булгариным и Гречем газете «Северная пчела» на большом листе серо-голубой бумаги примерно такого формата, как лист ватмана. Бумага великолепная, печать тоже. За полтора столетия, которые прошли с тех пор, не выцвела, не пожелтела, не истерлась на сгибах.

Такой же серо-голубой лист держал когда-то в своих руках Пушкин.

13 июля состоялась казнь. Как сообщает месяцеслов, по воле Николая I она была совершена «с возможным милосердием»: присужденным к смерти, кроме пяти, смерть была заменена каторгой, а пять человек, приговоренных к четвертованию или отсечению головы, повешены.

Среди рукописей Пушкина хранится серенькая четвертушка, на которой его рукой записано: «у о с Р. П. М. К. Б. 24».

Запись эта легко поддается расшифровке: «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24-го». Двадцать четвертого июля.

Отныне профили декабристов на полях пушкинских рукописей сменяются силуэтами виселиц с пятью висящими на них телами. Пушкин думает о декабристах неотступно. Записывает их инициалы. Пишет. «После обеда во сне видел Кхбр» (т. е. Кюхельбекера). «И я бы мог, как шут…»

«И я бы мог, как шут, ви…», то есть он, Пушкин, мог бы висеть, как висит игрушечный паяц на веревочке…

Исследовательница рисунков Пушкина Т. Г. Цявловская подвергла глубокому анализу знаменитую страницу пушкинской рабочей тетради, на которой записаны и зачеркнуты эти слова. Страница эта сплошь покрыта рисунками. Непосредственно под словами о шуте — уже не раз появлявшийся на полях рукописей Пушкина силуэт виселицы, крепостной вал, пять повешенных. Дальше идут беспорядочно разбросанные портреты, в их числе — ряд портретов декабристов: Сергея Трубецкого, Павла Пущина (однофамильца лицейского друга Пушкина). А в конце страницы — снова вал, снова виселица, снова пять повешенных.

Пушкин думает о казненных, об отправленных на каторгу, о себе. Что его ждет? Какая ему уготована судьба?

Вновь и вновь возникает у него мысль о том, что он мог бы и еще может быть повешен. Она врывается даже в лирические любовные стихи, написанные в альбомы милых его сердцу барышень: «Когда помилует нас бог, когда не буду я повешен», «Вы ж вздохнете ль обо мне, если буду я повешен?» При жизни он к виселице приговорен не был. Но он был приговорен к ней посмертно: учрежденная «по высочайшему государя императора повелению» комиссия военного суда при лейб-гвардии конном полку, «рассмотрев дело о происшедшей 27 генваря дуэли», в приговоре своем записала, что «камер-юнкера Пушкина подлежит за участие в дуэли повесить, но так как он уже умер, то суждение его за смертью прекратить».

«Все-таки я от жандарма еще не ушел, — писал он Жуковскому из Михайловского, — легко, может, уличат меня в политических разговорах с кем-нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно…»

И жандарм не заставил себя ждать…

Он прибыл из Москвы в Псков, к псковскому губернатору Адеркасу, с высочайшим повелением доставить Пушкина в Москву. Повеление было противоречиво и потому малопонятно: с одной стороны, в нем говорилось, что Пушкин может ехать «в своем экипаже свободно, не в виде арестанта». С другой — что его должен сопровождать фельдъегерь, а по прибытии в Москву он «имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества».

Адеркас послал за Пушкиным нарочного с повелением немедленно выехать. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель.

Рано на рассвете в соседнее Тригорское прибежала запыхавшаяся Арина Родионовна. Как рассказывала потом одна из жительниц Тригорского, седые волосы ее космами падали на плечи. Она плакала навзрыд. Сбивчиво, беспорядочно рассказала она о событиях прошлой ночи.

Никто не ждал добра. Не ждал добра и Пушкин.

…8 сентября 1826 года он и сопровождающий его жандармский офицер миновали последнюю полосатую будку на пути к Москве и проследовали прямо в Кремль, в канцелярию дежурного генерала. Дежуривший в тот день генерал Потапов тотчас известил о прибытии Пушкина начальника Главного штаба барона Дибича, который написал прямо на донесении Потапова:

«Нужное, 8 сентября. Высочайше повелено, чтоб Вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты к 4 часам пополудни».

Запыленного, покрытого дорожной грязью, его ввели прямо в императорский кабинет.

— Здравствуй, Пушкин, — промурлыкал Николай Павлович. — Доволен ли ты своим возвращением?

Пушкин, по его словам, отвечал «как следовало». Но как? Это неясно. Может, благодарил. Может, пробормотал что-то придворно-подобающее.

Николай слушал, откинувшись на спинку кресла.