КАТАБАЗИС

— Проходите, господа, садитесь, — кивнула нам пригласившая, заперев дверь и указав на роскошные мягкие кресла. — Я сейчас.

Она исчезла в соседней комнате. Приготовившись ждать не менее получаса, пока радушная облачится, небось, в самораздеваюшийся полупрозрачный пеньюар или, может быть, разбудит и возбудит для любви еще двух красавиц, я уселся, подмигнул друзьям и принялся разглядывать большую, оформленную с претензией, если не на роскошь, то на уют, гостиную. Вот часы, старинные, с боем, фортепьян…

Однако и минуты не прошло, вернулась хозяйка не в пеньюаре, а таком, деловом, в меру черном шерстяном платье с толстой книгой в руках.

— Ох, панове, большой город — большие проблемы, маленький город — тоже большие проблемы. Почему так? — она вздохнула. — Зарегистрируемся?

— А… зачем? — несколько удивился я такому формализму.

Она уже открыла на нескромно обнаженных и скромно сдвинутых коленях толстую книгу в кожаном переплете и приготовила ручку.

— А что, у вас разве не регистрируются?

— Ну, не то, чтобы… Хотя бы просто знакомятся.

— О, простите. Ядвига Шимановская — мэр Торуни.

Алим опять сглотнул слюну, поперхнулся и закашлялся. Агасфер принялся яростно протирать очки портьерой. Я встал навытяжку.

— Понимаете, — виновато улыбнулась Ядвига, — опять везде забастовка, а работать надо. Вот приходится иностранцев на дому регистрировать. Так как вас зовут, господа?

— Алим Купцевич, учитель из Вроцлава.

— Агасфер Ялоха, ломжинский кантор[48].

— Александр Сергеевич Пушкин, литератор из Варшавы.

— Очень приятно, господа иностранцы. Надеюсь ваше пребывание в славном городе Торунь оставит приятные впечатления на всех. Надолго к нам, господа?

Понятие о времени мы, все трое, имели неопределенное. Точнее, все три лирических героя, а может и не лирических, а драматических, сатирических или каких-нибудь демократических героя моей повести типа роман под названием «Катабазис». Значит катабазисных героя.

А сам-то я, автор, о времени имею еще какое понятие, еще ого-го какое понятие. Вот, например, спроси меня любой: «Сколько сейчас времени?» и я моментально отвечу: «Нисколько». Кстати, когда я учился в школе, один мой одноклассник чуть ли не каждый день приходил в новых часах, но не потому, что его папа был такой богатый, а потому что его папа был часовой мастер, а рука сына — испытательный полигон для каждого отремонтированного механизма. А когда я попал к нему домой, то обалдел — часов в доме (кстати, это было в те времена, когда электронные часы почитались за редкость) тыща и еще немного и все тикают, как тараканы. И на всех — разное время. Кстати, этот папа-мастер Илья Самуилович жив до сих пор. Умереть ему просто невозможно. Смертный час неопределим. Да, так вот и я о времени никакого понятия не имею. И о пространстве тоже.

И поэтому я[49] несколько невнятно ответил пани мэру:

— Видите ли, пани мэр, добрая пани Ядвига, Яська, ты знаешь, — при этом я, сам не знаю почему (она тоже не знала), коснулся рукой ее регистр-буха, потом мои пальцы доверительно вступили в мгновенный электрический контакт с ее холодными (и какими же нежными!) ручками. Она сигнализировала мне огромными серо-зелеными очами в блеснувших очках. Зачем она это сделала? — Яська… голос свыше… мне надо найти какой-то смысл… прибиться к какому-то берегу… где сад… ботанический сад…

— Ты мне снился, — прошептала пани мэр, — еще когда я была совсем девчонкой… Я мечтала о таком… Ты пришел… вы пришли, пан Александр Сергеевич, мы очень тронуты. Вся Торунь тронута — еще бы, такое известное лицо. Еще девчонкой, я помню, в начальной школе мы зачитывались: «Румяной зарею покрылся восток, в саду за рекою…» А в монастырском пансионе мы даже инсценировали это ваше чудесное — «Царь Никита жил когда-то…» Да, господа, добро пожаловать. Пан Алим, как раз нашей гимназии требуется учитель польского языка и литературы. Я надеюсь на вас. Пан Агасфер, как раз у нас шесть евреев давно ищут седьмого, чтобы семисвечник зажечь. А вы, пан Александр, у нас как раз после Коперника ну никого, никого, чтобы…

Тут — бах! И погас свет. Дело в том, что пока мы болтали, стемнело, а осенью темнеет рано, хоть на Западе и позже, чем в России, но в готической старине пораньше.

— Бляха муха[50]

! — горестно воздев невидимые во тьме торуньской руки и при этом сбив очки с носа Агасфера, воскликнула Ядвига. — То ж, панове, наверное, на городской электроподстанции забастовка началась!

— Нет, это пробки, — решил Алим. — Я электриком работал. Сейчас все починю.

И здесь, споткнувшись обо что-то, голос Алима с грохотом рухнул вниз.

— Где мои очки? — закричал Агасфер. — Я без них дважды слепой.

Черт бы побрал эти развратные портьеры-шторы-гобелены. Даже звезды не пробивались в этой душной черноте. Я попытался сориентироваться руками и нащупать стены, а потом дверь. Но в любую сторону нащупывался только сальный нос Агасфера.

— Ах! Ах! — кричалось нам на четыре голоса.

— Ах! Ах! — вступил пятый, приятно-скандальное контральто. — А я говорю, что мне положено по праву.

— Ай! Что-то хрустнуло. Это очки! — взвизгнул Агасфер.