Катализ

– Девичьи, – повторил официант все тем же шепотом. – Соски девушек шестнадцати – семнадцати лет. Это лучший возраст, – пояснил он. И видя странную реакцию гостей «Полюса», счел нужным добавить: – Господа пугливы. Я понимаю. В случае чего говорите, что это… ну, я не знаю… пикадульки, что ли, или горох. Хорошо? А вообще имейте ввиду, мы почти не нарушаем закона. Мы получаем соски в виде консервов. Мы не любим рассказывать об этом, но раз уж господа так пугливы… Так что же? Я слушаю вас.

– Давайте соски, – сказал Станский.

– Четыре порции? – поинтересовался официант.

– Три, – сказал Станский, поглядев на белого, почти как столик, Женьку.

– Я тоже не буду есть, – сквозь зубы процедил Черный, когда официант уже ушел.

– Вегетарианцы всегда были мне смешны, – жестко сказал Станский. – А абстрактные гуманисты еще более нелепы в обществе каннибалов. Мне – так будет очень интересно откушать жареных сосков. И никого, заметьте, никого я этим не убью.

– Ты псих, Станский, – выдохнул Черный.

– Надо быть проще, Рюша, – вступился за Эдика Цанев.

– Молчи, эскулап. Вы, медики, все людоеды. По определению.

А Женька ничего не говорил. Женька вспоминал трюм с отрубленными руками и представлял себе другой трюм – полный консервных банок с сосками, нарезанными с шестнадцатилетних девочек… Мелькнула идиотская мысль: сколько же должно стоить такое блюдо? Это ведь даже не соловьиные язычки… Он вспоминал отрезанные руки и чувствовал, что весь роскошный ужин может очень скоро оказаться где – нибудь в невероятно чистом сортире со свежайшим воздухом.

– Очнись, Евтушенский! – толкнул его в бок Цанев. – На вот, выпей.

Рюмка водки пошла на пользу. Тошнота отступила. Но пришел страх. Мир, в который они попали, был до жути чужим. И коварным. Он расставлял повсюду потрясающе хитрые ловушки с восхитительными приманками в виде примитивных соблазнов, в виде красоты и любви, в виде тепла и уюта, в виде таинственно воскрешенных воспоминаний прошлого. Но на поверку он, этот мир, оказался гадким, грязным, уродливым. Мир, где царила бессмысленная жестокость, разврат, каннибализм и равнодушие к смерти.

Женька порадовался,что наконец – то в голове его зашумело, потому что шум этот все – таки заглушал страх и вместо страха вылезало что – то другое: ясность, злость, даже радость. И поперли стихи. Именно поперли, грубо расталкивая все и вся, и Женька забормотал:

Братцы, невыносимо!Встань из могилы, Брусилов,

Чтобы со мною вместеЖрать запеченные в тестеРуки людей Земли…

– Все, привет, – сказал Цанев. – Евтушенский допился.

– Напротив, – возразил Женька. – Я очень ясно соображаю. И я им сейчас прочту.

– Что, это? – спросил Цанев.

– Нет. «Мой апокалипсис».

– Ну, давай, – сказал Цанев.

– Пусть прочтет, – заметил Эдик, – я думаю, это будет интересно.

Черный промолчал. Видно, считал, что все это не всерьез.

А Женька встал и пошел к сцене, где в это время ребята из ансамбля настраивали свою аппаратуру, вспрыгнул к ним и сразу стал заметен в своих ярко – красных штанах из полиэстера и черном свитере грубой шерсти. Он ухватился за первый попавшийся микрофон и сообщил:

– Буду читать стихи.

Раздался свист и одобрительные возгласы. Пополам. Ребята из ансамбля бросили свои дела и оглянулись на Женьку.

– Андрей Евтушенский. «Последнее предупреждение», – объявил тот. И добавил после паузы. – Исполняет автор.

Потом он начал.

Я – поэт уходящегоПолудохлого мира.Я – проклятье ходячее.Я – ходячая минаС часовым механизмом.В сердце тиканье слышу!Что, брат мир, к коммунизмуНавострил свои лыжи?

И весь ресторан «Полюс» затих. Ресторан насторожился. Женьку слушали. «Будетляне» слушали Женьку.