Катарсис

Мелодия завершилась, строчки исчезли, экран опустел и почернел и зазвучал голос диктора; произносил он слова и предложения с нотками сдержанной и почти ненатуральной печали и даже скорби – так в свое время, если судить по запомнившейся Дану исторической телехронике, зачитывали некрологи по поводу усопших старцев—вождей Славишии, уходивших на тот свет с завидным постоянством и растущей частотой, до момента, когда с нехорошей традицией покончил Властитель №2, отличавшийся отменным здоровьем и правивший страной до глубокой старости и кончины, которая, увы, никого не минует.

Знали о ГУЛАГе, о репрессиях, о том, какие идиоты ими управляли, – 

это показывают и дневниковые записи, и рапорты НКВД, и восприятие решений партийных съездов, осудивших “культ личности”. Но вот только правда эта казалась вредной, о ней не хотели задумываться – потому что она заводила в конфликт с собственной совестью или тем, что вместо нее. Именно поэтому самые упорные еще долго обвиняли не тогдашнего Властителя и не себя самих, а Хрякова, поднявшего руку на наследие вождя.

Славишцы, вне всякого сомнения, в большинстве своем тоже все прекрасно знали. И о том, что страна несется в пропасть, и о том, что двадцать лет назад был сворован целый полуостров, и о том, что в Шахтбассе их страна не защищала “русский мир”, которого попросту не существовало. Нет никаких сомнений в том, что Славишия делала в Асадии, –

 как не было особых сомнений в том, что происходило в Вайнахии. Но в атмосфере невмешательства и равнодушия нежелание знать сильнее самого знания. Если режим изменится – мы станем свидетелями очередного коллективного прозрения “обманутой нации”. Если устоит – 

cлавишцы так и останутся молчаливыми соучастниками деяний своих правителей.

Ого, глубоко роют, старые либеральные писания берут на вооружение – не иначе команду получили не стесняться в средствах, подумал Дан и оглядел зал: кто-то сидел задумчиво, кто-то выглядел растерянно, словно пыльным мешком пришибленный, но большинство, как показалось, восприняли прочитанное диктором вполне безучастно, равнодушно, словно к ним не относящееся. Впрочем, не все так реагировали: cидевшая от Дана через одного человека баба-затетёха пенсионного возраста, с пудовыми кулачищами и огромным бюстом – было непонятно, где кончаются груди и начинается все остальное – громко выдохнула и пробормотала нечто осуждающее…

После обеда Юл не откликнулась на предложение прогуляться, сообщив, что собирается заняться собой, в это понятие, дав интимные пояснения, включила мытье головы и покраску ногтей – прежний бесцветный лак надоел. “Я теперь “красная”, пусть и лак будет такой же, яркий и бесстыже-наглый”, – поделилась с Даном, глядя на него искоса, нарочито пристально, изучающе.

Дан пожал плечами и улыбнулся: действительно, веская причина отказаться от свежего воздуха, у броских женщин это на первом месте, а Юл в его представлении именно такая.

Он изменил себе и вместо дневного сна отправился вместе с остальными желающими на природу.

7

В пять вечера их ждала лекция.

Дан вновь сел с краю в третьем ряду и занял место для Юл. Она опоздала, вошла с другого, дальнего входа, и устроилась в конце аудитории. Узрев свободный стул, рядом плюхнулась та самая бабища-затетёха. От нее несло табаком.

Лектор – розовощекий крепыш с жесткой, похожей на мочалку для мытья кастрюль, темно-каштановой шевелюрой, расстегнутым воротом голубой рубашки и большим крестом из золоченого серебра на белой сдобной, как кулич, груди, начал говорить. Полные губы выпекали округлые слова, словно блины, они и впрямь звучали аппетитно, хотя речь шла о вещах совсем не вкусных, не съедобных и попросту отвратительных.