Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Сталин брал папиросы «Герцеговина Флор», пачка которых лежала на широком подоконнике, разламывал гильзы и набивал табаком трубку.

Перед ним простирался громадный город. Вечерело. Горизонт все более бледнел. На его фоне четко вырисовывались силуэты домов и множество подъемных кранов. Москва энергично застраивалась. Справа — недавно расширенная по инициативе Сталина улица Горького (так она названа тоже по предложению вождя).

В самом начале — три громадных жилых дома самой современной архитектуры: с лепниной по фасадам, со статуями на высоких крышах. Сталин умрет, и статуи начнут падать.

Сталин чуть улыбнулся и подумал: «Народ знает того, кто о нем думает, кто о нем всечасно проявляет заботу. Нет ничего дороже всенародной любви. И вот договор с Гитлером — знали бы советские люди, как трудно достался он товарищу Сталину, как нужен он стране. Тысячи саботажников, провокаторов, шпионов, вредителей, диверсантов внедрились в различные отрасли народного хозяйства, опутали сетями шпионажа армию. Дорог каждый мирный день, так как усиливается борьба с внутренними врагами, быстрыми темпами развивается оборонная промышленность, совершенствуется боевая техника, укрепляется армия. Отодвинута граница на запад. Рано или поздно войны не миновать. Но эта война будет наступательной, на чужой территории».

В кабинет вошел Берия. Под мышкой он держал ненавистную Сталину папку из красной кожи. Именно в ней хранились и накапливались списки тех деятелей, которых планировалось репрессировать.

Сталин подумал: «Ведь это как горькое лекарство: принимать противно, но надо!»

— Как ты, Лаврентий, думаешь: к сорок третьему году нам не будет страшен никакой враг?

Берия не уловил хода мыслей вождя, ответил невпопад:

— Он и сейчас нам не страшен. Мы с ним беспощадно боремся, постоянно увеличивая бдительность. Вот, товарищ Сталин, списки на шпионов в армии и вредителей в сельском хозяйстве. Составляли товарищи Хрущев и Лысенко. Шпионов — двести один, вредителей — сорок шесть, итого — двести сорок семь гадов.

Сталин выпустил дым в окно и, положив на подоконник аккуратно отпечатанные на пишущей машинке страницы, стал внимательно просматривать их. Берия, удерживая вздох, молча скучал: он хорошо знал, что «дед» обязательно проявит ненужный гуманизм — зачеркнет одну или две фамилии.

Сталин действительно вынул из нагрудного кармана гимнастерки любимый синий карандаш и поставил в списке два вопросительных знака. Внимательно посмотрел в глаза наркому внутренних дел:

— Почему ты думаешь, что летчик-испытатель Кусакин — вредитель? Это кто придумал?

— У Хрущева есть сведения…

— Так-с. — Глаза Сталина желтовато блеснули. — Академик Шмальгаузен тоже на германцев работает? Что ты крутишься, как девка на х..?

— Товарищ Лысенко дал заключение, что Шмальгаузен — вейсманист-морганист, что он сознательно борется против мичуринских установок…

— Это зоолог с мировым именем! Ты, Лаврентий, слыхал, что это за наука — зоология? Думаю, что не слыхал. Попроси сына-школьника, он тебе расскажет. — И Сталин жирно перечеркнул обе фамилии. — Ты, Лаврентий, — голос вождя смягчился, — наркомвнудел, ты должен проверять эти доносы! — Сталин брезгливо потряс списками. — Хрущев и Лысенко тебе и не такое напишут. Со-чи-ни-тели!..

И, вновь положив списки на подоконник, четко вывел цифру 245.

Берия почти с искренним восторгом воскликнул:

— Товарищ Сталин, вы — величайший гуманист!

— Не только товарищ Сталин, — поправил вождь, — все большевики — великие гуманисты, так как наша цель — счастье всех трудящихся. Ну, Лавруша, беги, работай. Не путайся у меня под ногами.

…За окном сгустились сумерки. Был теплый августовский вечер. Ярко горели витрины магазинов. Сотни москвичей гуляли по улицам Москвы, спешили в театры, кино, рестораны, возвращались с футбольного матча на стадионе «Динамо». Вождь слушал репортаж Синявского. «Локомотив» победил ленинградское «Динамо». Единственный гол забил любимый форвард вождя — Виктор Лавров.

О всех думал и заботился великий Сталин. И все честные советские люди горячо, как отца родного, любили своего вождя.

4

Бунин укатил в Жуан-ле-Пэн, с которым у него были связаны самые приятные воспоминания.

— Иван Алексеевич, миленький, возьмите нас с собой, — набравшись нахальства, просили Галя и Магда. И они увязались за ним.

На этот раз он почти не плавал в море, избегал многочисленных знакомых, проводил время в одиночестве. Обрадовался лишь князю Оболенскому, приехавшему накануне отъезда Бунина.

— Меня мучают тяжелые предчувствия, — признался Бунин. — Войне быть! Россия будет воевать, а мы останемся вдали от нее…

Про себя подумал: «Надо возвращаться. А как это сделать? Идти в посольство? Вдруг отказ? И здесь все, конечно, об этом узнают, предадут анафеме, сделают жизнь невыносимой».

Неразрешимость задачи терзала его.

5