Катер связи

дымясь и вздымаясь и дамбы долбя,

соленое солнце всосало в себя.

Любимая, спи...

Мою душу не мучай.

Уже засыпают и горы и степь.

И пес наш хромучий,

лохмато дремучий,

ложится и лижет соленую цепь.

И морем — всем топотом,

и ветви — всем ропотом,

и всем своим опытом —

пес на цепи,

и я тебе — шепотом,

потом — полушепотом,

потом — уже молча:

«Любимая, спи...»

Любимая, спи...

Позабудь, что мы в ссоре.

Представь:

просыпаемся.

Свежесть во всем.

126

(

Мы в сене.

Мы сони.

И дышит мацони

откуда-то снизу,

из погреба,—

в сон.

О, как мне заставить

все это представить

тебя, недоверу?

Любимая, спи...

Во сне улыбайся

(все слезы отставить!),

цветы собирай

и гадай, где поставить,

и множество платьев красивых купи.

Бормочется?

Видно, устала ворочаться?

Ты в сон завернись

и окутайся им.

Во сне можно делать все то, что захочется,

все то, что бормочется,

если не спим.

Ие спать безрассудно,

и даже подсудно, —

ведь все, что подспудно,

кричит в глубине.

Глазам твоим трудно.

В них так многолюдно.

Под веками легче им будет во сне.

Любимая, спи...

Что причина бессонницы?

Ревущее море?

Деревьев мольба?

127

Дурные предчувствия?

Чья-то бессовестность?

А может, не чья-то,

а просто моя?

Любимая, спи...

Ничего не попишешь,

но знай, что невинен я в этой вине.

Прости меня — слышишь? —

люби меня — слышишь? —

хотя бы во сне, хотя бы во сне!

Любимая, спи...

Мы на шаре земном,

свирепо летящем,

грозящем взорваться, —

и надо обняться,

чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться —

сорваться вдвоем.

Любимая спи...

Ты обид не копи.

Пусть соники тихо в глаза заселяются.

Так тяжко на шаре земном засыпается,

и все-таки — —

слышишь, любимая? —

спи...

И море — всем топотом,

и ветви — всем ропотом,

и всем своим опытом —

пес на цепи,

и я тебе — шепотом,

потом — полушепотом,

потом — уже молча:

«Любимая, спи...»

128

* * *

Нет, мне ни в чем не надо половины!

Мне — дай все небо! Землю всю положь!

Моря и реки, горные лавины

мои — не соглашаюсь на дележ!

Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.

Все полностью! Мне это по плечу!

Я не хочу ни половины счастья,

ни половины горя не хочу!

Хочу лишь половину той подушки,

где, бережно прижатое к щеке,

беспомощной звездой, звездой падучей,

кольцо мерцает на твоей руке...

9 Е. Евтушенко

129

ЛИШНЕЕ ЧУДО

Все, ей-богу, было бы проще

и, наверное, добрей и мудрей,

если б я не сорвался на просьбе —

необдуманной просьбе моей.

И во мгле, настороженной чутко,

из опавших одежд родилось

это белое лишнее чудо

в темном облаке грешных волос.

А когда я на улицу вышел,

то случилось, чего я не ждал, —?

только снег над собою услышал,

только снег под собой увидал.

Было в городе строго и лыжно.

Под сугробами спряталась грязь,

и летели сквозь снег неподвижно

опушенные краны, кренясь.

Ну зачем, почему и откуда,

от какой неразумной любви

это новое лишнее чудо

вдруг свалилось на плечи мои?

130

Лучше б, жизнь, ты меня ударяла

из меня наломала бы дров,

чем бессмысленно так одаряла, —

тяжелее от этих даров.

Ты добра, и к тебе не придраться,

но в своей сердобольности зла.

Если б ты не была так прекрасна,

ты бы страшной такой не была.

И тот бог, что кричит из-под спуда

где-то там, у меня в глубине,

тоже, может быть, лишнее чудо?

Без него бы спокойнее мне?

Так по белым пустым тротуарам,

и казнясь и кого-то казня,

брел и брел я, раздавленный даром

красоты, подкосившей меня...

131

ВЕСНУШКИ

«Что грустишь, моя рыжая? —

шепчет бабка. — Что стряслось

свою руку погружая

в глубину твоих волос.

Ты мотаешь головою.

Ты встаешь, как в полусне.

Видишь очень голубое,

очень белое в окне.

У тебя веснушек столько,

что грустить тебе смешно,

и черемуха сквозь стекла

дышит горько и свежо.

Смотришь тихо, полоненно,

и тебя обидеть грех,

как обидеть олененка,

так боящегося всех.

В мастерскую его друга

поздно вечером привел

и рукою кругло-кругло

по щеке твоей провел.

132

И до дрожи незаснувшей,

не забывшей ничего,

помнят все твои веснушки

руку крупную его.

Было мертвенно и мглисто.

Пахла мокрой глиной мгла.

Чьи-то мраморные лица

наблюдали из угла.

По-мальчишески сутула,

сбросив платьице на стул,

ты стояла, как скульптура,

в окружении скульптур.

Почему, застыв неловко,

он потом лежал, курил

и, уже совсем далекий,

ничего не говорил?

Ты веснушки умываешь.

Ты садишься кофе пить.

Ты еще не понимаешь,

как на свете дальше быть.

Ты выходишь — и немеешь.

На смотрины отдана,

худощавый неумелыш,

ты одна, одна, одна...

Ты застенчиво лобаста,

не похожа на девчат.

Твои острые лопатки,

будто крылышки, торчат.

133

На тебя глядят нещадно.

Ты себя в себе таишь.

Но, быть может, ты на счастье

из веснушек состоишь?

По замасленной Зацепе

пахнет пивом от ларька,

и, как павы, из-за церкви

выплывают облака.

И, пожаром угрожая

этажам и гаражам,

ты проходишь, вся рыжая,

поражая горожан.

Пусть он столько наковеркал —

так и светятся в лучах

и веснушки на коленках,

и веснушки на плечах.

Поглядите — перед вами,

словно капельки зари,

две веснушки под бровями

с золотинками внутри.

И рыжа и непослушна

в суматохе городской

распушенная веснушка

над летящей головой!

134

ОНА

Она?

Не может быть, чтобы она...

Но нет, —

она!

Нет, —

не она!

Как странно

с ней говорить учтиво и пространно,

упоминая чьи-то имена,

касаться мимоходом общих тем

и вместе возмущаться чем-то искренне,

поверхностно шутить,

а между тем

следить за нею,

но не прямо —

искоса.