Каторжник император. Беньовский

   — Разве царствующая семья не подавала своим подданным пример благочестивой, высоконравственной жизни? Разве вы, ваше величество, не подавали достойнейший пример любящей супруги и матери? — продолжал Гаугвиц. — Но многие недостойные люди не желали следовать доброму примеру.

   — Вы справедливо сказали, граф, — перебила императрица, которой лесть графа пришлась по душе. — Разве я не стремилась быть доброй и примерной матерью своим подданным? Но если пример матери не действует, приходится от ласковых слов переходить к строгим мерам воздействия, к наказанию. Так ведь?

   — Истинно так, ваше величество. Ваши мудрые мысли и были положены в основу закона. Разрешите продолжать?

   — Да-да.

Речь шла о законе, утверждённом Марией-Терезией и направленном на искоренение проституции и вообще всякой любовной внебрачной связи. Нарушения закона влекли за собой суровые кары: денежный штраф, арест, телесные наказания. Уличённых в проституции женщин секли плетьми и розгами, а тех, кто оказывался разносчиком заразы, подвергали пыткам. Судебная практика выработала целый ритуал расправы с виновницей. Её раздевали до рубашки и вели босиком в приходскую церковь, благословлявшую наказание. Там провинившуюся женщину сажали в мешок, завязывавшийся у подбородка, затем совсем состригали волосы на голове и голый череп намазывали дёгтем и сажей. В таком виде виновницу выставляли на паперти во время воскресной литургии на поругание толпы. Со свистом и улюлюканьем беснующиеся зеваки швыряли в несчастную разные предметы, комья грязи и нечистот. По окончании службы её привязывали к скамье и нещадно секли по голому телу. После экзекуции истерзанную проститутку бросали в навозную тачку и вывозили за город. Обычно подвергнутых наказанию ссылали на восточную окраину империи, в Банат. Виновные в нарушении закона о нравственности переполняли тюрьмы, крепости, смирительные дома. Сечению и аресту или высылке подвергались не только женщины, но и мужчины, уличённые в распутстве, а отцы и мужья, потворствовавшие разврату своих дочерей и жён, предавались казни.

   — Закон дал свои видимые результаты, — подытожил свой доклад Гаугвиц. — Все публичные дома и тайные притоны закрыты. Готовится дополнение к закону, запрещающее держать женскую прислугу в трактирах. С высочайшего одобрения создана «Комиссия целомудрия», выискивающая всевозможными путями виновных в прелюбодеянии и проституции. Позвольте, ваши величества, подкрепить доклад внушительными цифрами. Каково количество лиц, коих достигла карающая рука правосудия...

   — Цифр не надо, граф, — перебила его Мария-Терезия. — Верю вам на слово. Что скажешь, мой друг?

Последние слова относились к Иосифу, слушавшему доклад министра без видимого интереса.

   — Не вполне разделяю оптимизм графа, — сухо произнёс Иосиф II. — Вы убеждены, что искоренили разврат суровыми мерами. Но открытый разврат уступил место тайному, скрытому. Уличная проститутка сменилась женской прислугой, промышляющей там же. Вы видите залог успеха борьбы с социальным злом в ужесточении законов. Но средневековая жестокость лишь ужесточает нравы. А ведь мы живём в просвещённом восемнадцатом веке...

   — Всякий закон можно улучшить и усовершенствовать. Всему своё время, — перебила сына Мария-Терезия, давая понять, что сейчас она не намерена обсуждать и пересматривать детище графа, так называемый закон о нравственности. — Перейдём к делу, как его...

   — Мориса Беньова, — подсказал Гаугвиц и неодобрительно подумал, что дело-то совсем нехитрое. Стоило ли императрице утруждать себя скандальными похождениями зарвавшегося венгерского магната? Почему всесильный министр внутренних дел не мог бы сам примерно наказать провинившегося в назидание другим? Но уже так заведено в Священной Римской империи — во всём мелочная бюрократическая централизация. И каждое мельчайшее дело, особенно касающееся дворянства, императрица, выслушав доклады министров, рассматривала самолично.

   — Мы вас слушаем, граф. Чем на этот раз провинился этот венгр?

   — Разрешите, ваше величество, сперва обрисовать его портрет. И это поможет оценить всю меру нравственного падения сего венгерского дворянина. Морис Август Беньов родился, как он сам утверждает, в 1741 году в местечке Вербове, или Вецке, в венгерской части империи, таким образом, в настоящее время ему двадцать шесть лет.

   — Пора бы и за ум взяться.

   — Совершенно справедливо заметили, ваше величество. Пора бы... Отец его, венгерский дворянин, был кавалерийским генералом.

   — Как же, припоминаю.

   — Мать из старинного баронского рода Ревай. Как вы знаете, высокий титул не передаётся по женской линии, если на это нет высочайшей монаршей воли. Стало быть, Морис Август — сын баронессы, но никакой не барон. Мои осведомители сообщили мне, что среди поляков он представляется не иначе как Беньовский, барон в тринадцатом поколении. В Польше у него родственники и имение, унаследованное от двоюродного дяди.

   — Самозванство не украшает дворянина.