Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Знакомясь с книгой Я. Мачишевского «Вырвать правду» и обдумывая характер и итоги работы двусторонней комиссии, Г.Л. Смирнов вынужден был признать: «При чем тут была наука? Наука была ни при чем с самого начала». Это касалось узловой проблемы — судеб польских военнопленных. Она оказалась чрезмерно политизированной, а предложенные условия работы — «великолепным решением» для реализации целей Горбачева, как Смирнов констатировал по прошествии лет, в апреле 1997 г. в беседе с Яжборовской. Далеко не сразу поняв специфику и противоречивость задач и целей работы комиссии, он указывал на подлинные причины длительного бессилия комиссии: «В архив нас не пускали, материалы были закрыты для нас, всего мы знать не могли».

У партийного руководства не было ни малейшего желания включать катынский вопрос в повестку дня работы комиссии. Это со всей очевидностью отразилось в констатации помощника Горбачева А.С. Черняева в его дневниковых записях «Шесть лет с Горбачевым». Он писал: «В ходе совместной работы по закрытию „белых пятен“ нам не удастся отговориться от этой проблемы»^{17}

.

На первом же заседании комиссии при согласной констатации, что количество проблем, требующих совместного рассмотрения, весьма велико и потребует значительных усилий, проблема судеб польских военнопленных 1939 г. встала со всей остротой. Еще до начала заседания обнаружилось, что польская сторона придает ей особое значение, советская же резко отмежевывается от ее рассмотрения. Эту функцию «адвоката дьявола» выполнял специализирующийся в борьбе с западными концепциями Второй мировой войны и идеологическом противоборстве в условиях двухполюсного мира (что считалось в годы «холодной войны» особо значимым и престижным) завсектором Института всеобщей истории АН СССР О.А. Ржешевский. Однако многократные попытки довести до сведения польских ученых, что советская сторона не разделяет интереса к этой проблеме, что объем репрессий в отношении поляков был не столь велик по сравнению с ущербом, нанесенным Красной Армии сталинскими чистками, и что пострадал «классово чуждый элемент», успеха не имели. Наоборот, на содержательном уровне постановка вопроса о необходимости рассмотрения Катынского дела приобрела максимальную обстоятельность и аргументированность, а на эмоциональном уровне в убеждение советских ученых включилась почти вся польская делегация. Попытка противопоставить этому версию Бурденко была ею отвергнута. Выступивший с советской стороны Ржешевскии призывал учитывать позицию советского руководства, прессу того времени и т.п., утверждал, что в западных публикациях отсутствуют какие-либо весомые, обоснованные аргументы по этому вопросу, и заявлял о необходимости объединить усилия по разоблачению «антисоветских и антипольских версий историографии и пропаганды».

Советская часть комиссии не была сориентирована на обсуждение этой проблемы, руководитель подтверждал официальную версию и отказывался ее пересматривать, как если это было бы подыгрывание антисоветской пропаганде. Высказывалась уверенность: польские историки должны понять, что обращение к подобным вопросам разожжет антисоветизм, чему надо всячески препятствовать.