Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Первый шаг обеим сторонам было сделать нетрудно. Советским историкам для этого надо было вернуться к положениям сформулированной в первом томе многотомной «Истории Великой Отечественной войны» оценки войны Польши против Германии как носившей с самого начала справедливый, оборонительный, освободительный характер. Встал вопрос о неправомерности утверждения советской ноты от 17 сентября 1939 г. о том, что Польское государство перестало существовать, об ошибочности констатации, якобы к тому моменту польское правительство покинуло территорию своей страны.

Польские ученые мобилизовали новые документы и исследования, подкрепляя эту концепцию и предлагая отказаться от идеологической антагонизации отношений, признать, что планы польского правительства были только оборонительными, что Польша была первой страной, не капитулировавшей перед гитлеровской агрессией, давшей ей отпор и ускорившей создание Антигитлеровской коалиции.

Советская часть комиссии поддержала вывод о том, что война Польши против Германии с самого начала была оборонительной, справедливой.

Естественно, встал вопрос об оценке выступлений осенью 1939 г. тогдашнего члена Политбюро, премьера и наркома иностранных дел В.М. Молотова и ряда статей о Польше в советской печати того времени.

Здесь имелась очевидная возможность для демонстрации конструктивной позиции: уничижительные оценки соседней страны требовали коррективов. Одиозный характер носили характеристика Польши как «уродливого детища Версальского договора», издевка в отношении прочности Польского государства, которое «рассыпалось» под ударами гитлеровских войск, а затем Красной Армии, и др.

Г.Л. Смирнов принял положение о справедливом характере войны в защиту национальной независимости, которую вел польский народ, решил поставить вопрос о признании оскорбительными для этого народа ряда несовместимых с международным правом заявлений Молотова. После доклада Медведеву последний написал Горбачеву докладную записку и 28 июля передал ее лично генсеку. Тот согласился с предложением дезавуировать в печати оскорбительные для Польши высказывания Молотова сентября—октября 1939 г.^{21} Смирнов выступил в «Новом времени» со статьей «Возвращение к урокам» с соответствующими оценками^{22}. Это был важный шаг вперед, хотя в отношении событий 17 сентября 1939 г. имели место и давние формулировки. Он выводил в область советско-германских договоренностей, рассмотрение которых было делом будущего.

Завеса умолчания вокруг секретных протоколов, имевших большое значение в трактовке проблем начала Второй мировой войны, имела идейно-политический характер. В новой ситуации она привлекала внимание многих партийных и государственных функционеров, особенно в связи с процессами в Прибалтике. Это дополнительное обстоятельство вносило свои коррективы.

Секретные протоколы были переданы в архив Политбюро из сейфа Молотова в октябре 1952 г., после его ухода с политической арены. 21 февраля 1974 г. Секретариат ЦК КПСС согласился с предложением общего отдела ЦК не допускать работников МИД в архивы ЦК и выдавать им материалы только по его письменной просьбе и с согласия ЦК. Копии советско-германских документов, в том числе секретных протоколов, находившихся на совершенно секретном хранении, передавались в 1975 г. и 1979 г. И. Земскову для А. Громыко, после чего каждый раз через несколько месяцев возвращались и уничтожались^{23}.

Вступивший в должность заведующего общим отделом ЦК КПСС в начале 1987 г. В.И. Болдин выяснил все это, убедился, что глубоко спрятанные от ученых и общественного мнения документы на самом деле даже не конвертированы (то есть не заложены в особые конверты), не имеют особых грифов и штампов и доступны многим сотрудникам ЦК. В своих воспоминаниях «Крушение пьедестала» он детально описал свои встречи с Горбачевым по этому вопросу, сцену доклада, знакомства генсека с документами и картой Польши с разграничительной линией и автографом Сталина: «...он комментировал свои наблюдения, изредка задавая мне вопросы. Он не удивился наличию этих документов, скорее в его интонации было раздражение, что пришлось прикоснуться к прошлому. — Убери подальше! — сказал он в заключение.

А между тем интерес к секретным протоколам в стране и за рубежом возрастал»^{24}.

Позднее Болдин дал более подробную информацию о судьбе секретных протоколов. Когда смерть Сталина сняла ограничения на доступ членов Президиума ЦК к документам его архива и они немедленно вскрыли его личный сейф, разобрав бумаги, имевшие отношение лично к ним, Молотов изъял среди прочего и «подлинники секретного протокола». Когда на Западе появилась публикация копии, советские мидовские работники и государственные деятели «напрочь отказались признать эти копии соответствующими оригиналам». Основной аргумент — подпись Молотова, сделанная латиницей, — выглядел убедительно, поскольку Молотов, как предполагалось, никогда так не подписывался. Ходили различные версии, но интерес затухал.