Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Для следствия его сведения были бесценными. Он стал практически первым свидетелем, давшим подробные показания о причастности к расстрелам Политбюро ЦК ВКП(б) и детально раскрывшим механизм массового уничтожения более 6 тыс. польских граждан в УНКВД по Калининской области. Токарев первым сообщил о том, что все причастные к уничтожению польских граждан сотрудники НКВД были поощрены единым приказом, что позволило затем разыскать этот приказ и, соответственно, выявить всех исполнителей этой зловещей акции. Назвал он и место захоронения трупов. Благодаря этим показаниям, УКГБ по Тверской области практически сразу „обнаружило“ захоронения поляков в Медном, что позволило успешно провести эксгумацию, а также изобличить и вынудить дать правдивые показания другого высокопоставленного сотрудника НКВД — бывшего начальника Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР, в то время капитана госбезопасности П.К. Сопруненко.

Сопруненко первый раз допрашивали 25 октября 1990 г. начальник отдела ГВП полковник юстиции Н.Л. Анисимов, осуществлявший прокурорский надзор за расследованием дела, и руководитель следственной группы полковник юстиции А.В. Третецкий. На тот момент следствие не располагало достаточными доказательствами о его роли, и поэтому допрос Сопруненко оказался фактически безрезультатным. Получив показания Токарева о роли в этом деле Сопруненко, проанализировав и подготовив документы, обнаруженные в архивах, мы с Третецким 29 апреля 1991 г. повторили допрос. Уговорить Сопруненко и двух его взрослых дочерей Инну и Елену о повторной встрече стоило большого труда. Дочери непрерывно нам твердили, что участие их отца в катынских событиях — это оговор. Они явно выстроили для отца линию поведения на допросе, согласно которой он в апреле—мае 1940 г. выезжал в г. Выборг для участия в обмене военнопленными с Финляндией, подсказывали ему, что и как отвечать, поднимали шум и галдели, когда им казалось, что отец говорил не то, что должен был сказать. Одним словом, они всячески срывали выяснение истины по делу. Мы вынужденно согласились на их присутствие, так как это было одним из условий, на которых Сопруненко согласился давать показания, объяснив, что дочери ему нужны для оказания помощи из-за слабого здоровья.

Допрос проводился в квартире Сопруненко, расположенной в престижном доме и районе Москвы, по ул. Садовая-Самотечная, д. 9. От скромного, но опрятного жилища Токарева квартира Сопруненко отличалась более богатым убранством, наличием антикварных вещей и картин, но и какой-то затхлостью и запущенностью, неухоженностью. Это тем более показалось мне удивительным, что Токарев, имеющий двух взрослых сыновей, которые проживали в других городах, и ведущий, по сути, одинокую жизнь, сумел себя достойно содержать, а Сопруненко, которого плотно опекали на допросе две проживающие в Москве взрослые дочери и жена, не сумел обеспечить элементарной чистоты и порядка в доме. Впоследствии мне стало понятно, что Сопруненко был таким же одиноким стариком, как и Токарев. Дочери к нему приходили редко и только тогда, когда это было нужно им самим.

Как и многие родственники бывших сотрудников НКВД, они боялись, что преданные огласке сведения о прошлом их близких могут отрицательно сказаться на их собственной судьбе, благосостоянии и положении в обществе. Вообще работа по этому делу выявила своего рода закономерность судеб бывших высокопоставленных чиновников НКВД. Достигнув в период массовых репрессий неправедными путями высокого положения в обществе, они, как правило, заканчивали жизнь в болезнях, нищете и одиночестве.