Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Вопрос об уточнении своего правового положения ставили и пленные офицеры Козельского лагеря^{76}. Если бытовые вопросы решались на месте, то рассмотрения вопросов с правовой точки зрения не получалось. П.К. Сопруненко раздобыл текст Женевской конвенции, когда содержавшиеся в качестве военнопленных врачи поставили вопрос об освобождении в соответствии с ее положениями, но руководство НКВД дало ему разъяснение, которое он передал начальнику Старобельского лагеря: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь... директивами Управления по делам военнопленных»

^{77}. Судьба более чем 700 врачей должна была решаться одновременно с другими пленными на общих основаниях, поскольку они рассматривались как офицеры, а не как врачи. Между тем, подписываясь под международными конвенциями 1918 и 1932 гг., Советское государство официально признало, что персонал санитарных отрядов, транспортов и госпиталей не может рассматриваться в качестве пленных, но должен пользоваться покровительством даже противника и при первой возможности возвращаться на родину или отправляться в нейтральную страну.

Установка сталинского руководства изначально была иной: бригады следователей составляли на каждого пленника учетное дело, уточняли опросные листы, карточки общего и особого учета как на антисоветский элемент, особо обращая внимание на данные о родственниках и местах их проживания. Готовилось искоренение целого социального слоя с указанием на конкретные и быстрейшие сроки завершения следственных действий в январе 1940 г., начав с Осташковского лагеря.

В то время как администрация лагерей стремилась наладить в них более менее нормальную жизнь, проверяющие УПВ видели возможность избавить их от перегрузки, освободив, например, из Осташковского лагеря штатских лиц, «случайно попавших в число военнопленных» (запас полиции из рабочих и крестьян, ранее не служивших в полиции, рядовых пограничников, трудовую интеллигенцию, призванную на военную службу, студентов, сотрудников магистратов и т.п.)^{78}. Берия по получении таких предложений не принял позитивного решения. Он был озабочен, судя по директивам от 31 декабря, интенсификацией оперативно-чекистских разработок и вербовки агентуры, выявлением внелагерных связей пленных как внутри СССР, так и за границей, «известных им агентов бывшей польской разведки...»

^{79}.

1 февраля Берии шифровкой было доложено, что следствие окончено и начата отправка 6.050 дел на Особое совещание.

Руководство УПВ 20 февраля выступило с предложением о разгрузке Козельского и Старобельского лагерей, считая целесообразным распустить по домам стариков, больных и инвалидов в количестве около 300 чел., офицеров запаса из присоединенных областей, на которых нет компрометирующего материала, — в мирное время агрономов, врачей, учителей, инженеров и техников, всего около 400—500 чел. Любопытно, что в УПВ полагали, что в результате проведенной селекции для рассмотрения на ОСО следовало бы выделить 400 дел на «контрреволюционный элемент» и провести следствие в НКВД Украины и Белоруссии, в случае невозможности сосредоточить их в Осташковском лагере, где и провести следствие. Однако ведомственная мысль продолжала работать в другом направлении. Еще 20 января в связи с «социальным заказом» председатель военной коллегии Верховного Суда СССР В.В. Ульрих и исполняющий обязанности Главного военного прокурора СССР Н.П. Афанасьев выдали распоряжение, устанавливающее подсудность дел военнопленных Военному трибуналу войск НКВД, поручающее «в полной мере» надзор за следствием военному прокурору войск НКВД, а следствие по этим делам — лагерной администрации. Тем самым устанавливалась еще более упрощенная ведомственная процедура репрессивных действий. Это стимулировало новое ускорение оборотов машины лагерного следствия, циркулирование пленных между лагерями, управлениями НКВД и тюрьмами.

Одновременно НКВД запланировал и реализовал очередную массовую акцию на инкорпорированных территориях^{80}.