Каумов (СИ)

Чье-то приятное женское контральто заставило его случайно наткнуться внутри себя на образ нежной и чистой Вареньки. Он не до конца чувствовал, а, вернее, не до конца осознавал, любит ли он ее или нет, но она точно немножко сводила его с ума. Рассыпанные по ее личику в какой-то необъяснимой гармонии веснушки так и манили расцеловать их, а потом спуститься к улыбающимся губам и слиться в абсолютном, сладком, как месть, поцелуе. Каумову грезилось временами, что вместо черного завода сияют на него из-за окна два ее голубеньких кристаллика, и он блаженно растекается в жару, в лихорадке по креслу, наслаждаясь этим устремленным лишь на него одного взором. Белая фигура Вареньки, словно изваяние из гипса, иногда так будоражила его, что он не мог усидеть на месте и все метался, метался, лишь бы себя чем-нибудь занять, отвлечь. Ее детские, беспомощные, будто осыпанные пудрой, ручонки, как во сне, манили его к себе: он видел, как спадают вниз все тонкие, кружевные, соблазнительные одежды и открывается этот девственный, белоснежный мир. Если бы не милая Варечка, Сашка, скорее всего, так бы и увяз в трясине беспокойства, тревоги, всеохватывающей пустоты мысли и чувства, но с ней он встретился всего раз, и вот: сколько беззаботных бредней, сколько трепетных химер-мгновений. В тот день она была с ним учтива, даже несколько сочувственна, но и зародыша какой-нибудь симпатии, влюбленности там в помине не было, однако Каумов уж забыл и искренно поверил, что он - таинственный призрак, неустанно странствующий по ее сердцу. Вечерами, забывая о ее голубеньких, гипнотизирующих глазках, Александр, бывало, грезил каким-то рвущимися вовне развратными истязаниями, внутренне возвышаясь до грубого, жестокого, но властно-милосердного повелителя. И сам он, наверное, пугался этих сладострастных картин более всего. Однако никакими силами не удавалось ему отогнать, одолеть их, и уже не мог он представить себе отношения с девушкой без этих болезненно-приятных, изнывающих в огне, ласк, но с ней он даже внутри себя робел, лишь вспоминая ее смущенный румянец, восхищаясь ее чистотой и непорочностью. Для него это была та самая ewige Weiblichkeit, к которой тело само липнет, как мед, но которая свята до той степени, что к ней нельзя прикоснуться. Однако ж не только ее целомудрие пугало его, он и сам был какой-то немощный, исключительно мечтающий садист. Энергия его хилой плоти шла вразрез с напевами мутного сознания, где изо дня в день в какой-то дымке мелькали тела, приказы, насилие и самая искренняя покорность.

Варенька уж надоела своей красотой, до которой далеко, за которой надо куда-то ехать, ухаживать, стараться, бороться с отчаянием и пустотой. "Зачем?", - проносилось у Александра в голове, и он даже радовался, что не мог найти толковой причины ехать в холод на другой конец города. Он вообще жил практически безвылазно на окраине, крутясь в ногтевой грязи у городской суеты, а в сердце, в центр, где кипит жизнь, он выезжал лишь по крайней нужде. Чтобы избавиться от назойливого образа, Каумов встал и как-то бесцельно, медленно побрел, но тщетно: она - всюду, и только время постепенно, кое-как унесет ее из головы. Где-то на дне сознания двигалась, кричала правда: "Надо бы к Вареньке поехать! Там упоение, там счастье!", но рефлекторный самообман уже приятно окутал Каумова, и он, сгорбившись, одиноко плутал по одним и тем же тропинкам и дорожкам. Холод за это время уже покрыл инеем его ум, но Сашка знал, что вскоре и вовсе будет лютый мороз, а потому деваться ему было некуда. Кроме промозглости ничего Александр в мире теперь не видел и не чувствовал: он как бы оторвался от его теплой груди, от его щедрых сосцов, и голодный шел в никуда.

Внезапно в отрешенные глаза блеснул еле видимый свет ксеноновых фар; Каумов вроде подумал с секунду, хотя фактически просто остановился на месте, и вдруг импульсивно, непонятно зачем запрыгнул в мимопроезжающий автобус. Он сел у окна, прижав под себя ноги, и стал пристально смотреть на свое тоскливое, осеннее лицо.