Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

– Точно не знаю. Но отец говорил, что так повелось со времен готов, чтобы отличаться от других – языческих – племен.

– Помнится, ты рассказывал про колокол, запрятанный где-то в горах.

– Тидт. Истинно так. Большой бронзовый колокол хранится в пещере. Я никогда его не видел, но люди говорят: он пролежал там восемь или десять веков, с тех самых пор, как пришли мусульмане… И там же – книги… очень старые… на непонятном языке… Остались со времен вандалов или еще раньше.

– На латыни?

– Я не знаю, что такое латынь. Но пока никто не сумел их прочесть.

Наступила тишина. Я думал об этих людях, о том, как они нашли спасение в горах, как тщились сберечь свою веру и как неудержимо утекала она у них меж пальцев, словно песок или вода. Как повторяли слова и движения, смысл и значение которых забыты давным-давно. «Бени-баррати», вспомнил я, означает «дети чужеземцев», то есть люди без родины. И потому другие мавры им не доверяют.

– Почему ты отправился с нами?

Гурриато, со спины освещенный фонарем, как-то беспокойно поерзал на скамье, будто мой вопрос озадачил его, и ответил не сразу.

– Судьба, – проговорил он наконец. – Мужчина должен идти, пока сил хватает. Уходить в дальние земли и возвращаться умудренным… Может быть, тогда сумеет понять…

Заинтересовавшись, я тоже оперся о фальшборт:

– Что же ты должен понять?

– Откуда я… Нет, речь не о тех горах, где меня произвели на свет.

– А зачем?

– Когда знаешь, откуда ты, легче умирать.

Снова повисло молчание, нарушаемое лишь перекличкой рулевого с вахтенным матросом на носу. Затем смолкли и их голоса, и теперь слышались только поскрипывание мачт и плеск воды у бортов галеры.

– Всю жизнь мы разгуливаем по лезвию, – опять заговорил могатас. – Но большинство людей этого не знают. Знают только ассены, мудрецы.

– А ты – мудрец? Или только еще хочешь сделаться таким?

– Нет. Я всего лишь человек из племени бени-баррати. – Голос его звучал безмятежно: могатас явно не собирался ничего скрывать. – И я даже не видел своими глазами ни того бронзового колокола, ни книг, которые никто не может прочесть. И потому нуждаюсь в том, чтобы другие люди указали мне путь, как вам указывает его волшебная стрелка вашего компаса.

Он указал на корму – без сомнения, туда, где в полутьме, слабо подсвеченная снизу огоньком нактоуза, угадывалась фигура рулевого. Я кивнул:

– Понимаю… И по этой причине ты выбрал капитана Алатристе себе в спутники?

– Истинно так.

– Но ведь он всего лишь простой солдат… Воин.

– Да, он воин. Имъяхад. И потому владеет мудростью. Каждое утро, открывая глаза, он глядит на свою шпагу и вечером, перед тем как закрыть, опять глядит. Он знает, что такое смерть, и готов к ней. И тем отличен от других.

Еще до рассвета слово «смерть» обрело для нас смысл самый что ни на есть непосредственный. Ветер, до сей минуты умеренный и благоприятный, сменил направление, резко усилился и погнал нас к берегу, грозя разбить о скалы. Гребную команду растолкали, подняли бичами, погнали на весла, и вот отчаянными и совместными усилиями удалось мало-помалу уйти подальше от опасных мест в открытое и весьма бурное море, захлестывавшее высокими волнами куршею; жалко было смотреть на полуголых мокрых галерников, что надрывались, выгребая против ветра. Моряки сбились в кучу, попеременно молясь и матерясь, а наша братия, за исключением нескольких привилегированных лиц, давно уже застолбивших себе местечко в кубрике, лазарете и каюте, валялась, как кому Бог привел, кучей и вповалку на палубе и в галерейках вдоль бортов, умученная непрерывной рвотой, ибо качка, именуемая килевой, была страшеннейшая: галера то глубоко зарывалась носом в волну, то выныривала, и тогда вода обдавала нас потоками с ног до головы. Мало было проку от парусины, мешковины и прочего тряпья, коим мы пытались накрыться, ибо в довершение к тем пакостям, что вытворяла с нами разыгравшаяся стихия, хлынул проливной и холодный дождь, а натянуть парусиновый тент над палубой не получалось из-за сильного ветра.