Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

Ну и когда моя спутница, откинув мантилью и явив мне свой небесный лик, вполне, конечно, миловидный, однако неумеренно накрашенный и на свету свидетельствующий непреложно, что обладательнице его лет поболее, нежели представлялось в темноте, пустилась рассказывать немыслимую историю о каких-то драгоценностях, заложенных подругой, о каком-то брате или кузене их обеих, о каких-то деньгах, необходимых, дабы спасти их честь, и что-то еще, и что-то еще из разряда этих чрезвычайно распространенных легенд – я, даже пока не присевший, все еще со шляпой в руке и со шпагой на боку, ожидал, когда она иссякнет, чтобы, положив на стол несколько мелких монет «за беспокойство», выбраться отсюда да идти своей дорогой. Однако, прежде чем успел я привести замысел в исполнение, снова отворилась дверь, и в комнату – нет, не вошел, не вступил, не шагнул, но в точнейшем соответствии с ремарками старинных пьес: «явление одиннадцатое; те же и…», – ибо иначе никак не определить ни само деяние, ни деятеля – свершил свое явление сутенер.

Он еще с порога необыкновенно звучно и забористо помянул Господа Иисуса и непорочно зачавшую Мать Его в душу через семь гробов и прочее.

Это был испанец, всей наружностью своей, повадками и грозными ухватками желавший являть собой забубенного рубаку, хоть касательства к военному делу не имел ни малейшего, а турка или еретика-лютеранина видел в последний раз опять же в театре. Хват, удалец, ухорез, он словно сошел со страниц плутовского романа, не позабыв прихватить даже легкий андалузский выговор, или сию минуту перенесся сюда из Апельсинового двора в Севилье. Все как полагается: неизбежные усищи крючком, без которых такому забияке и горлодеру – никуда, ну, как водится, походочка с развальцем и враскачку, ноги врастопыр, ну, конечно, одна рука уперта в бок, другая лежит на эфесе шпаги, а та, в отличие от лба своего владельца, семи пядей, не меньше, в длину. Надо ли добавлять, что все «г» звучали у него как «х», – неоспоримая примета, несомненный признак такой крутальной брутизны… тьфу, наоборот! – что дальше некуда. Короче говоря, точный слепок, верный оттиск с классического сутенера, который примазался к такому вот борделю, тратит то, что в поте лица своего зарабатывают подопечные ему девки, карает их оплеухами, если не сумели привадить гостя, фанфаронит и бахвалится на всех углах, сулясь раскатать всякого, кто под руку попадется, и рассказывая, как дрался со стражниками и как ни словечка не вытянули у него на допросах ни дыба, ни «кобыла». Словом, мужчинище до мозга костей, до кончиков ногтей, любимец товарищей, за честь почитающих приветить его и угостить, гроза притонов, краса и гордость преступного сообщества. Что тут еще скажешь? Да ничего не скажешь.

– Это что же такое ты устраиваешь?! – сотрясая стены оглушительными раскатами голоса и устрашающе супя брови, загремел он. – Сколько раз ховорено было – не сметь никого сюда водить?!

И в продолжение изрядного времени ораторствовал, как с амвона, в том духе, что, мол, какую же трепку задаст он проклятой твари, как разукрасит и изуродует, живого места не оставит, ибо такого бесчестия не потерпит и алжирский раб, а уж он со своей непоседой, что в ножнах так, ехоза, и ерзает – и подавно не снесет, и лучше не выводить его из себя, ибо – порукой тому жизнь короля и плоть Христова! – как распалится, ему все едино – двое перед ним или двести, и весь фасад-то он потаскухе этой Андреевскими крестами распишет, и зубы-то все пересчитает, чтоб знала: такие, как он, шашней у себя за спиной не простят, а когда злоупотребят его доверием да налево сбехают, он – опять же – такой порухи чести своей не допустит, и будь он проклят ныне и присно, если окажется у него кишка тонка располосовать любого, в лоскуты порвать, таких дыр понаделать, что ни один хирурх в починку не примет. В чем клянется Отцом Предвечным и той, что Его на свет произвела. И так далее.

Покуда это ходячее зерцало доблести пустословило, играя свою роль, я, оправясь от первоначальной оторопи, оставался где был – шляпа в руке, шпага в ножнах – и благоразумно помалкивал, лишь, отступив немного к стене, дожидался, когда же дело дойдет до дела. Заметив при этом, что едва ли не на горячем пойманная, чуть не с поличным взятая прелюбодея, доказывая, что назубок выучила и мелодию, и слова, повела свою партию: приняла вид оробелый и горестный, с выражением живейшей скорби заломив руки, с неподдельным жаром начала разом и каяться, и клясться в совершенной непорочности и голубиной своей чистоте, покуда тот, к кому обращены были ее уверения, время от времени отвешивал ей оплеуху, после чего вновь упирал карающую десницу в бок. Все это – как бы до поры и не замечая меня.

– Ну, короче, так, ваша милость, – обратился он наконец ко мне, а заодно и к сути вопроса. – Надо нам с этим делом чего-то решать… Не то худо будет.