Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

Я снова захохотал – теперь уже с довольным видом. Наглый, как петух в пять утра.

– Ошибаешься, мавр. Он уже не тот, что раньше.

– Раньше? А какой он был раньше?

– Раньше я смотрел на него, как на бога.

Гурриато воззрился на меня со своим обычным любопытством. К числу его особенностей, которые были мне почему-то особенно милы, принадлежало и умение к чему бы то ни было относиться с каким-то упорным интересом – даже к тому, что, на мой взгляд, внимания не заслуживало вовсе. Дело ему было до всего на свете: и из чего состоит зернышко пороха, и как устроено человеческое сердце. Он спрашивал, получал ответ и тотчас оспаривал его, если тот казался ему неполным или сомнительным, и не ведал при этом ни стеснения, ни робости. Сталкиваясь с невежеством или глупостью, мавр ни на миг не терял спокойствия и бесконечного терпения, свойственного человеку, решившему познать все и всех. Жизнь выводит свои письмена на каждой вещи и каждом слове, не раз слышал я от него по разным поводам, и тот, кто сознает свою пользу, старается в молчании прочесть их и постичь. Не правда ли, занятное мировоззрение или умозаключение, особенно для могатаса, который не умеет ни читать, ни писать, однако знает испанский, турецкий, арабский, не говоря уж про средиземноморский лингва франка, и которому хватило нескольких недель в Неаполе, чтобы начать вполне пристойно объясняться по-итальянски?

– А сейчас, значит, он больше не кажется тебе богом?

Гурриато продолжал очень внимательно глядеть на меня. Я, повернувшись лицом к морю, неопределенно развел руками. Первые лучи солнца ударили нам в глаза.

– Сейчас я вижу в нем то, чего не замечал раньше, и не замечаю того, что было.

Он покачал головой, едва ли не оскорбившись. Мавр со своей спокойно-безмятежной покорностью судьбе был единственной ниточкой, связывавшей капитана Алатристе и меня, – ну, не считая, понятно, обязанностей по службе. Единственной – потому что грубоватый и незамысловатый арагонец Копонс не обладал душевной тонкостью, нужной для того, чтобы наладить или хотя бы улучшить наши с капитаном отношения, и его неуклюжие попытки помирить нас наталкивались на мое ребяческое упрямство. А вот Гурриато-мавр, хоть был не просвещенней Копонса, неизмеримо превосходил его проницательностью и даром понимания. Он постиг мою душу и проявлял безмерное терпение, а потому умудрялся незаметно и сдержанно оставаться связующим звеном меж капитаном и мною, причем казалось порою, что посредничество это воспринимал как способ уплатить Алатристе – или мне? – часть того долга, который в силу странного устройства своего разума числил за собой со дня памятного набега на становище Уад-Беррух – и будет числить всю жизнь, до самого сражения при Нордлингене.

– Такой человек заслуживает уважения, – вымолвил он наконец, будто подводя итог длительным размышлениям.

– А я, что ли, нет?

– Элькхадар, – со всегдашним фатализмом пожал он плечами. – Судьба. Время покажет.

Я стукнул кулаком по лееру:

– Я не вчера родился, мавр! Я такой же мужчина и идальго, как и он!

Гурриато провел ладонью по голому черепу, который он каждый день, смочив морской водой, брил остро отточенным ножом, и пробормотал:

– Ну разумеется, идальго.

И улыбнулся. Темные, почти по-женски томные глаза засияли не хуже серебряных серег в ушах.

– Бог ослепляет тех, кого хочет погубить.

– Да ну тебя к дьяволу с твоим Богом и со всем прочим!

– Иногда мы даем дьяволу то, что у него есть и так.

После чего поднялся, сгреб ветошь и, вместо того чтобы по примеру едва ли не всех остальных облегчиться прямо через борт, направился по куршее на бак, где неподалеку от тарана помещался у нас гальюн. Ибо отличался Гурриато-мавр еще одной особенностью – был стыдлив, как я не знаю что.

– Может, нам и будет сопутствовать удача, – сказал Урдемалас. – Говорят, что три дня назад турок еще не снялся с якоря на Родосе.

Диего Алатристе вымочил усы в вине, выставленном командиром галеры на мостике, в рубке, под полотняным навесом, некогда полосатым, красно-белым, а ныне выцветшим и во многих местах залатанным. А вино было хорошее – белая мальвазия, напоминавшая «Сан-Мартин-де-Вальдеиглесиас», и, учитывая в поговорку вошедшую скаредность Урдемаласа, который, говорят, над полушкой трясется больше, нежели римский папа над своим пастырским перстнем, подобная широта была признаком весьма многозначительным. Прихлебывая из кружки, Алатристе незаметно наблюдал за остальными. Помимо грека-штурмана, по имени Бракос, и комита, на совет были приглашены прапорщик Лабахос и еще трое тех, кто командовал восьмьюдесятью семью солдатами, взятыми на борт, – сержант Кемадо, капрал Конеса и сам Алатристе. Присутствовал и главный артиллерист, заменивший искалеченного на Лампедузе, – этот немец ругался как испанец, а пил не хуже бискайца, но с кулевринами своими, каронадами, бомбардами и фальконетами управлялся ловчее, чем хорошая кухарка с противнями да сковородами на плите.