Кавалер Золотой Звезды

— Евсей Иванович, — приятным голосом заговорила Ниловна, — будьте ласка, садитесь, бога ради, на этот стульчик. А вам, Прасковья Ефимовна, вот эта табуреточка.

Евсей сел на стульчик, поставил между ног суковатую палку и сказал:

— Само собой.

После этого он сидел молча, только изредка поглядывая на жену. А Параська говорила и говорила, и не то что за двоих, а сразу за троих, — так и сыпала, так и сыпала словами, и ее речь текла такой удивительной скороговоркой, что записать ее не смогла бы даже самая опытная стенографистка.

Тимофей Ильич терпеливо слушал, задумчиво поглаживая усы, и никак не мог понять, к чему Параська заводит такой любезный разговор. Но как только словоохотливая старуха стала непомерно расхваливать своего квартиранта, рассказывая о его наградах, о скромности, о редком трудолюбии, Тимофей Ильич насторожился, догадавшись, по какому делу пришли к нему Евсей и Параська. Тимофей Ильич молча посмотрел на Ниловну тем проницательно строгим взглядом, который как бы говорил: «Ниловна, а погляди ты на нее… Сватать пришла».

— Прасковья Ефимовна, и вы, Евсей Иванович, — вежливо, как только мог, заговорил Тимофей Ильич. — И за каким бесом тратить лишние слова… По всему видно, что вы пришли сватать нашу дочку. Так чего же начали с обиняков да с подходов? Семен и такой и разэдакий, и так на него посмотри — хорош, и так взгляни — еще краше… А мы этого жениха и сами знаем, приехал он сюда с нашим сыном… Так что вы прямо и начинайте, что, мол, так и так, пришли к вам по такому-то делу…

— Само собой, — сказал Евсей.

— Ой, Тимофей Ильич, — обрадовалась Параська, — да ты настоящий угадчик! Но мы хотим по-старинному… Сперва без паляныци, а так, чтобы поговорить, вроде как бы разведка… Нельзя ж так сразу. Разговор должен быть деликатный, сперва разнюхать, расспросить.

— Стало быть — дипломатия? — спросил Тимофей Ильич и засмеялся.

— Само собой, — отозвался Евсей.

— А то как же, — поспешила ответить Параська. — Так было в старину. Обычай… Правильно я говорю, Евсей?

— Само собой.

— А завтра пожалуем и с паляныцей, да и потребуем рушники… Все, Тимофей Ильич, будем делать по-старинному, как заведено…

— А я так думаю, что и паляныця и рушники не потребуются, — сказал Тимофей Ильич. — Как ты скажешь, Ниловна?

— Спросить бы Анфису, — робко проговорила Ниловна. — Такое дело, что как его и сказать…

— Зачем же ее спрашивать? — Тимофей Ильич обратился к Параське:- Так ты, Прасковья Ефимовна, старинный обычай вспомнила. Хороший обычай, слов нет. А есть и другой, и ты его тоже знаешь…

— Какой же это еще обычай?

— А такой, что у Анфисы есть старший брат, и пока Сергей не женится, младшей сестре о замужестве и думать нечего… Да и молодая она у нас, сказать, еще не перестояла. — Тимофей Ильич забрал в жменю усы, подумал и сказал: — Так что лучше всего и тебе, Прасковья Ефимовна, и тебе, Евсей Иванович, идти домой, да и никому не говорить о нашей балачке…

— Само собой, — сказал Евсей, натягивая шапку.

Сват и сваха даже не подали виду, что такой прямой отказ их огорчил или обидел. Они еще с полчаса поговорили о том о сем, распрощались и только тогда вышли из хаты. А за воротами Параська дала волю своему негодованию и сказали Евсею, что на этом она не остановится; что раз дело начато, то его следует довести до конца, и если будет отказ, то пускай об этом узнает вся станица; что не позже как через неделю, когда старый Тутаринов успокоится, Параська возьмет себе в компаньоны не Евсея, а старика Назара — опытнейшего человека по сватовству и явится к Тимофею Ильичу уже не для разведки, а с паляныцей и не уйдет из хаты до тех пор, пока Анфиса, с благословения отца и матери, не разрежет ту паляныцю на две равные половины… Как всегда, Евсей слушал жену внимательно, а потом промолвил:

— Само собой.

Параська и Евсей подходили к своему дому на краю станицы, а в хате Тутариновых еще продолжался спор о том, кто же был прав: Тимофей Ильич, рассуждающий о жизни трезво и понимающий, как никто другой, что значит выдать дочь за парня, у которого нет ни кола ни двора, или же Ниловна со своей материнской мягкосердечностью… Ниловна всячески старалась уговорить Тимофея Ильича и склонить его на свою сторону и поэтому говорила о Семене так, как могла бы говорить разве что мать о своем горячо любимом сыне. По ее словам, Семен был и красивый, и умный, и трудолюбивый, и «характером смирный», и обходительный со старшими.

— А что он не здешний, — заключила она, — то в этом беда небольшая, — приживется в станице, да так никуда и не уедет.

Казалось, что ничего нельзя было возразить против этих доводов Ниловны, однако Тимофей Ильич не соглашался с нею, стоял на своем и доказывал совсем противоположное: Семен вовсе не красив, а так себе — белобрысенький парень, тогда как Анфиса — чернявая и лицом миловидная. И ничуть Семен не умный, ибо умный человек, по мнению Тимофея Ильича, никогда бы не стал так плохо отзываться об Усть-Невинской… Правда, в работе Семен горяч, — с этим Тимофей Ильич соглашался, но тут же добавлял, что «есть это одна видимость, и старается он до поры до времени…»