Кавказушка

Проталинка, проталинка,Широкий водопой.Вот слух идёт немаленький,Грозится враг войной.Уж подули ветры буйны,Вскрылись замыслы буржуйны.В бой хотят втянуть Союз.Союз молвил: «Не боюсь».

И директор, и учительница, и все ребята смотрели на Нину большими глазами.

После стихов началась арифметика.

– Два прибавить два. Сколько будет?

Нина отвечает со смешком директору:

– А не больше, чем и у вас. Четыре!

Умножение, деление…

Что ни спроси, так всё от зубов и отскакивает.

– Откуда ты всё знаешь?

– Папушка научил.

– А кто твой папа?

– Секретарь сельсовета.

– А-а! – сказали в один голос директор и учительница. – Мы у него зарплату получаем.

А один директор сказал потом:

– Ты нам всё хорошо рассказала. Уже время обеда. Иди отдыхай. Иди и скажи папе, что ты молодца! А взять сейчас тебя в школу мы не можем. Тебе только шесть. На будущий год приходи. В первом классе тебе делать нечего. Сразу возьмём во второй.

Отец сразу и купи Нине учебники для второго класса.

13

Нина сказала:

– Девчонки, если что… Не пишите домой сглупу, что убили. Не пугайте… Не вас учить, уже знаете… А напишите, жива, здорова… А сойдёт, сольётся война – сами узнают…

Жения разнесла раненым ужин.

Собрала посуду.

Больше ей в санбате делать нечего. Но она не уходит. Угнулась в ведро, ложкой дёрг, дёрг по стенке, будто соскребает что, а сама – сплошной слух! – не сведёт с Нины удивлённых глаз, вперехват ловит, что та за странности говорит своим подругам, говорит да ещё со всеми прощально обнимается, целуется.

Куда-нибудь уходит? На задание?

А куда сунешься навстречу ночи? И в таком непотребном виде?

На Нине гражданское тряпьё. Драная ватная фуфайка, тёплые штаны. На лице сажа, грязь. В руке кривая палка.

На пробу Нина делает несколько шагов, с усилием налегает на палку.

– О! Под старуху кондыляешь на ять! – в печальной улыбке поднимает палец одна из подруг.

Нина выходит.

Жения семенит следом.

– Нина! – окликает Жения. – Ти зачэм всё это надэл?

Нина дурашливо хохотнула:

– Без перчаток чай пила! Простудёхалась. Вот толсто и оделась… Упугучилась… [28]

– Ти кюда?

– На бал-маскарад! – внешне весело раскланивается Нина. Но в душе ох и не нравится ей, когда перед важной дорогой вот так лупят в лоб: куда? Надо же! Закудахтала дорожку!

– Ти иди заданий? Да? Возми мне… Я свободни до утра.

– Какое ещё задание? – насильно смеётся Нина. – На танцы иду… На половецкие плясандины… А вы танцуйте на здоровье с ложками-мисками… Всяк танцуй свои танцы.

– Я хочу иди месте тобой…

Нина остановила глаза на Жении.

«Отбыли Вы, мамаша, здесь семнадцать дней. Изучили, прошли всю русскую азбуку. А что ж дальше? А дальше вот что. Засиделись, загостились Вы у сыночка, пора пробивать Вам дорожку на Геленджик да провожать Вас домой… Узнаем поточней, где главный немец, чем он "богат" и двинем…»

И твёрдо провела рукой из стороны в сторону:

– Со мной нельзя.

Жения передала Вано подслушанные обрывки странного разговора Нины с подругами, не забыла, разумеется, про свой разговор с Ниной, подивилась её диковинному наряду. Спросила:

– Что бы всё это, сынок, значило?

– Это только то и значит, что значит, – уклончиво ответил Вано. – Давай об этом не будем. Лучше свежий пришей подворотничок.

Белых ниток не было. Жения надёргала долевых ниток из бинта, пришила к стойке-воротнику гимнастёрки узкую бинтовую полоску. Получилось вроде недурно.

Вано ушёл к себе позже обычного.

Нина так и не приходила спать.

А утром, свет ещё и не думал, как показалось Жении, разбивать, разбавлять тьму, прибежал ликующий Вано.

– Мама! Мамочка! Я принёс радость! Только что был совет…

– На рассвете какой совет?! – ничего не понимала Жения. – Мало дня, что на рассвете? Или у них там у всех бессонница?

– Сейчас, мама, у всего мира бессонница.

Жения задумалась.

– Ты хорошо, сынок, сказал. Сейчас никому не спится сладко. Даже врагу.

– Я обязан драться и за себя, и за отца…

– Посто-ой… Как это и за отца? Разве он не мужчина? Сам не постоит за себя? Или – он погиб? Может, у тебя есть какие бумаги, что так говоришь? Не таись… Что с тобой? От тебя невозможно добиться языка… [29]

Глаза всегда выдают виноватого. И хорошо, что было ещё темновато, что была ещё полуразмытая ночь, и мать не видела ни перемены в его дрогнувшем лице, ни в его глазах.

Действительно, за час до её приезда Вано получил ответ на свой запрос. Отец погиб. Но, узнав, что мать ещё не получила похоронку, несколько успокоился, для верности в мелочь изодрал сталинградское извещение, полагая, что это ни больше ни меньше какое-нибудь недоразумение. И о нём сын не заикался матери. Ну, чего, в сам деле, до времени жечь матери душу? А ну скажется это послание всего-навсего ошибкой? Уж лучше пока помалкивать.

Вано молчал, и это молчание угнетало его.