Казачка

Подставили, я и стала гасать (прыгать) по жизни Нонной. Кубанцы называли меня «Нонк» — и не иначе. Сейчас, правда, высокими голосами кричат по телефону из Краснодарского края, Нонной Викторовной называя, и приглашают приехать с творческими вечерами. А тогда — Нонка! Нонк! — кувыркались в детских радостях своих…

Глядь — армянка Жанна несет нотную папку на шелковом шнуре. Они были богатые. Отец чувяки шил и в Ейске продавал на базаре. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду рядом с нею. А как же! Я очень тянулась к звукам фортепьяно.

Учительница старая-престарая. Барыня. Кругом вазы, чистота. Один раз она пообщалась со мной и, не помню почему, предложила заниматься бесплатно. У меня живот заболел от волнения, вертелась без сна. Моментально включилась в новую жизнь. Сперва у них, у армян, учила гаммы и этюдики. Потом склеила две газеты и полностью перерисовала на них в натуральный размер клавиатуру. Я быстренько освоилась: главное — каким пальцем какую клавишу нажимать. Это просто. Они под цифирьками. Походила я, походила, и учительница маму зовет. Мама, помню, сидит как виноватая, босые ноги под стул поджала.

— Пусть ходит, прошу вас, платы не надо.

Мама кашлянула в кулачок и сказала:

— Да почему?.. Пуд муки можем…

— Идите с богом… К следующему занятию жду ее.

Жанна осталась. Мы ушли с мамой, и долго, пока под гору не спустились, доносились до нас звуки унылой гаммы.

И, что интересно, я за очень небольшой срок одолела первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Она несложная. Бабка, видать, приналегла, чтоб заставить меня понять прелесть музыки.

И тут сработала моя плохая черта: добившись «Лунной сонаты», я успокоилась и быстро отключилась от этой волынки. Хватит. Дальше стало нудно и однообразно. «…Раз, и! Раз, и!» Триоли, одна шестнадцатая… Бог ты мой! А как уронила учительница голову на мою руку, я не знала, что делать: или вынуть руку из-под нее, или пусть еще поспит.

…Входим мы в хутор с мамой, я с удовольствием кинулась к «своему народу»:

— А! Вот они!

Присели под забор поглазеть: умерла или еще не умерла старуха. Посреди двора шевелилась серая куча из костей, тряпья и седых торчащих волос. Безумная никак не умирала… Скребла ногтями пыль и сыпала на себя. Звуков уже не слышала; ни воду, ни пищу не принимала. Мама сказала, что в молодости она была красавица. Прожила жизнь одна. Где-то погиб ее жених, и она переехала жить к нам на хутор. За высоким забором да с прикрытыми ставнями провела свой век. В хате у нее было красиво и богато.

Шила бурки и телогрейки на продажу. Много молилась. Батюшка отметил ее красоту и молодость; как-то выразил свое почтение к ней. Она тут же церковь поменяла на другую, стала ходить молиться в станицу. Теперь вот крутится почти голая: морщеная кожа на костях, пыль, серость — останки человека. Когда-то была неприступной, гордой, а надвигающаяся смерть вынудила выйти из дому, сзывая людей для похорон. Посмотрели на старуху и побежали дальше.

…Вот и берег реки Ея. От нее и город Ейск называется. Каюк качается на воде. С нами Веруха. Семечки лузгает, а воду черпать не собирается. Мы с Толиком и сами справились.

— Неси наган, — прошу Толика.

— Батько перепрятал.

— А ты пошукай.

— Ну, нету!

Наган — интересная штука. Его хорошо рассматривать. Он как дядько: молчит, а стрельнуть хочет. Дай ему патроны…

Направились к церкви. Ах, сельская церквушка! Уцепилась за тишину и покой… Угождает человеку блаженным запахом, чистенькими вышитыми полотенцами на иконах. «Не сокруши!! Не убей» — просит с испугом. В небольших оконцах ветки сирени с солнцем поигрывают. Двери открыты. Службы нету, а все равно манит, ласкает и любит человека. Как служба идет, то спасу нет от слез. Поют душевно, красиво. Заслушаюсь, бывало, и по маме плачу. Она сказала, что мы все умрем. Я-то ладно. Может, и не умру… А ты, мамочка, не умирай…

Коровы идут на водопой. Отец Толика присел на лавочку возле своего дома и крутит самокрутку. Теперь коровы сами себе хозяйки: каждая в свой двор войдет, мордой толкнет калитку — и к кадушке с водой. Хозяйки торопятся на дневную дойку. Детвора тоже сами себе хозяева, крутятся, вертятся каждый по-своему. Игрушек у нас никогда не было магазинных, и не заведено было на них рассчитывать. Детская тяга видеть в игрушках людей полностью восполнялась собственноручными изделиями. Кукла Барби обворожительна, но сшитая тряпочная кукла так же дорога и любима. У нее есть имя, одежда; с нею разговаривают дети. Это член семьи. А спринцовка с отрезанным наконечником вполне заменяет мяч.

Дети глухого села не ущербны. Жалобно о них вспоминать не надо. Им, необеспеченным, природа дает взамен большее. Подумать только — сочинить и исполнить елочную игрушку. Включаются и взрослые, происходит творческое единение семьи. Елка в наших краях — это колючий куст терна… А сказки! На закате солнца гуртовались у теплой стены хаты и цепенели от удовольствия слушать сказки или случаи разные.

Для сказок лучше всего были сумерки…