Казаки-разбойники

— Ну занимайся, не стану тебе мешать.

— Я скоро, мама. Кончу арифметику и пойду на свежий воздух. Кто там во дворе гуляет?

— Риту встретила, но она, кажется, домой пошла.

Мама ходила по комнате, а Любка краем глаза следила за ней. И оттого, что мама ничего не спрашивала, было стыдно, хотелось поскорее уйти. Вот мама открыла дверцы буфета, высыпала из пакета в вазу печенье. Любка водит пальцем по учебнику, а сама всё видит. Вот масло в маслёнку положила. Сейчас пойдёт на кухню ужин готовить, и тогда всё.

— Да, Люба, ты купила тетради?

— Какие тетради? — Голос у Любки тоненький и честный. Только концы пальцев от страха похолодели.

— Как это какие? — Мама возмущённо остановилась посреди комнаты. — Деньги утром брала, говорила, что нужны тетради…

— Какие деньги? — спросила Люба. Она заставила себя посмотреть маме в глаза.

Глаза у мамы были сердитые и удивлённые. Любка тоже постаралась состроить удивлённое лицо. Сейчас начнётся самое главное. Сейчас она скажет про сон. А что? Возьмёт и скажет.

— Мам, тебе, наверное, приснилось.

— Что-о?! — Глаза у мамы открылись ещё шире, а потом сузились в щёлочки. — Ты ещё и грубишь? Что за выражения! «Приснилось»… Совсем уличная стала!

Мама зло двинула стулом, без надобности поправила скатерть на столе и приступила к Любе вплотную.

— Да нет, мама, я не грублю, — забормотала Любка, — я по правде говорю: наверное, приснилось. Так, знаешь, бывает: уснёшь и приснится, а потом вспомнишь, как будто было на самом деле. И тогда всё перепутается, перепутается, и сама не поймёшь.

Голос у Любки стал какой-то фальшивый, суетливый. Мама ничего больше не говорила, но смотрела с презрением. Любка замолчала.

— Ну вот что, — сказала мама, — деньги. И не виляй, смотреть противно.

А если сознаться? Ну что теперь, не убьёт же её мама, в конце концов. Но как будто какая-то ржавая защёлка защёлкнулась и не отщёлкивается. Она никак не могла выговорить правду и с диким упрямством, от которого самой уже было тошно, повторяла:

— Ничего не знаю. Никаких денег не брала. Никуда их не девала.

— Слушай, я тебя выпорю, — устало сказала мама.

— Пори! — крикнула Любка. — Бей! Ремнём! Ребёнка нечего жалеть! Рубль пожалела, а меня чего же!..

Ей стало так себя жалко, будто и правда не она, а мама была виновата. Пусть отлупит, пусть, если ей не стыдно.

Любка заплакала горькими, вполне искренними слезами. Сначала она всхлипывала тихонько, потом завыла в голос и легла на диван, продолжая приговаривать. Мама стояла, беспомощно опустив руки, и покачивала головой. Потом прошептала:

— Папочкин характер…

И ушла на кухню, громко хлопнув дверью.

Любка продолжала рыдать. Слёзы лились, как из крана. Диванная подушка стала вся мокрая, щеке было сыро. Мама Любу не любит, это совершенно ясно. Из-за нескольких петушков на палочке мама готова выпороть. И это называется — мать. Любка длинно всхлипнула. За дверью раздались мамины шаги, и Люба заплакала в голос. Пусть мама не думает, что Люба немного поплакала и перестала, что у неё пустяковое детское горе. Нет уж, моя милая, горе очень даже большое, и вот как я сильно его переживаю.

— Умойся и ешь, — сказала мама отрывисто. Ей, видно, нисколько не было жалко человека, который так горько плачет.

— Не буду, — сказала Любка в подушку.

— Не надо, — согласилась мама жёстко.

Вот. И не уговаривает. Пусть её дочь будет голодная, пусть даже с голоду умрёт. Конечно, что её жалеть, она же съела без разрешения несколько несчастных маленьких петушочков.

— Уйду от тебя совсем! — сказала Любка сквозь плач. Потом немного помолчала, чтобы не пропустить, что скажет мама. Мама сказала:

— Иди.

Всё было кончено. Теперь оставалось одно: встать и уйти. Но Любке не хотелось никуда уходить. Ей хотелось, чтобы мама испугалась, чтобы маме стало стыдно и она бы сказала: «Не уходи, я тебя прощаю». Но мама звенела вилкой по тарелке и молчала. Любка решила, что она пока не пойдёт. Может она в конце концов подумать, куда идти. И она не вставала. Лежала и думала. Появилась надежда: а вдруг мама простит. Не станет же она сердиться всю жизнь. Сколько-нибудь ещё посердится, а потом и перестанет. А если нет, то ведь в детский дом можно и потом уйти когда-нибудь, не обязательно сейчас.

Люба подождала, пока мама опять выйдет на кухню, встала с дивана, быстро проскочила в другую комнату, разделась и юркнула в постель. Устав от волнений и слёз, она скоро заснула. Последняя перед сном мысль была утешительной: «Хорошо бы, всё это мне приснилось. Встану утром, а ничего не было — ни петушков на палочке, ни этого вечера — ничего. И мама на меня не сердится, просто приснился плохой сон».

Утром Любка встала рано. Было темно, мама ещё спала. Люба не стала зажигать свет, подошла к маминой постели, встала рядом и сказала:

— Мама, знаешь что? Я рубль на петушков истратила. Ты меня прости. Сама не знаю, как получилось.

Мама повернулась и приподнялась на локте.

— Сколько же ты съела этих петушков?

В голосе у мамы не было злости, а удивление.

— Десять штук, — тихо ответила Любка.

— И всё одна? И никого не угостила?