Казанский вокзал

Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...

- В прошлый раз она у тебя свои сиськи жарила, - ядовито заметила Синди. - Скоро до жопы дойдешь. Повело тебя...

Овсенька вспомнил свою военную службу в осажденном Ленинграде. Однажды при авиационном налете осколком бомбы ранило госпитальную лошадь, и люди, стоявшие в очереди за хлебной пайкой, набросились на несчастную животину и разорвали - живую - на кусочки...

А Барби действительно повело. Всякий раз, напиваясь, она начинала рассказывать о своем сыне: как ходила беременная по обувным магазинам, где часами наслаждалась запахом кожи; как одна добиралась до роддома, оставляя на асфальте влажные пятна: по пути отходили воды; как щекотно поначалу было кормить малыша грудью; как лечила мальчика от малокровия черной икрой, а он ту икру выплевывал ей в лицо; как ревела, когда он впервые выговорил мама... Все знали, что никакого ребенка у нее не было, но когда Барби, глотая слезы, повествовала о том, как сдавала ребенка в приют, женщины непременно плакали.

- Сидим это мы с ним в приютском садике, а он мне вдруг и говорит: мама, я понял: маленькие кошки - это кошки, а когда кошки вырастают, они становятся собаками...

- Эх, девки! - Овсенька шумно высморкался. - Вспомнишь, как жил, и что? Три разочка вкусно поел да разок сладко поспал - и все...

- Золотое у тебя, Овсенька, сердце, - сказала Барби, вытирая нос тряпочкой. - Давайте, девки, за Овсенькино сердце выпьем!

- Да нету у меня сердца, истерлось! - Старик подмигнул Барби. - Какая-то жила внутри дрожит, и все. Старики - народ бессердечный...

Ему вдруг захотелось чеснока. Сошел бы и лук, но ни чеснока, ни лука у Пиццы не оказалось.

- Щас! - Барби с трудом поднялась, упираясь обеими руками в стол. - Будет тебе чеснок, золотая рыбка... - Шагнула к выходу и, пошатнувшись, ударом ноги распахнула дверь. - Отцепись, плохая жисть, прицепись хорошая!

- Да стой ты, кобыла! - Синди вцепилась ей в юбку. - Мусора заметут!

- Эй! - крикнул из темноты Алеша Силис. - Дед у вас?

- Здесь я, Леша! - обрадованно закричал Овсенька. - Заходи, погрейся!

Помахивая рукой перед лицом (накурено было - топор вешай), Алеша поднялся в вагончик. Это был молодой свежий мужчина со скуластым розовым лицом, близко и глубоко посаженными глазами и всегда плотно сжатыми губами, над которыми темнела тоненькая полоска усов.

- День рожденья у деда, - сказала Пицца, наливая Алеше. - Сто лет в обед.

- А этот уже наобедался? - Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину. - С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?

- Ударился. - Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.

- Мишутка где? - спросил Силис, чокаясь с Овсенькой. - Со здоровьицем!

- Тут он, живой-здоровый. - Старик с любовью смотрел на милиционера. - Хороший ты, Алеша, человек, правда!

- А я с тобой и не спорю, - усмехнулся Силис. - Тебе кто морду набил?

Синди пьяно погрозила ему пальцем:

- Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!

- Это не авария, это ручная работа, - без улыбки возразил Алеша. - Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали...

- Помянем Громобоя! - предложила Барби, уже забывшая о чесноке. - Ну и сволочь он был!..

Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел. Обвел шальным взглядом компанию - и вдруг заорал во всю глотку:

О чем задумал, Громобой,

Иль ты боишься смерти?

Пицца захохотала дурным голосом, а мужик продолжал:

Ты будешь счастлив двадцать лет,

Я слова не нарушу,

А ровно через двадцать лет

Отдашь свою ты душу!..

Синди и Барби зааплодировали.

Взял в руку финское перо

И кровью расписался...

И так же внезапно, как начал, мужик оборвал песню и схватился за голову:

- Вот гады! Ну гады же! Глянь, что там у меня?

Пицца презрительно скривилась.

- Ничего. Дурная башка только.

Барби протянула ему стакан:

- Поправь головку, лох.

Он не раздумывая проглотил содержимое стакана и уставился на костлявые коленки Барби.

- Я не лох. - Встал - головой под потолок. - Я русский человек. И исключительно православный!

- И как тебя такого уработали? - задумчиво проговорила Синди. - Ну, ладно, топай отсюда. Живой - и слава Богу.

Он посмотрел на нее своими маленькими бараньими глазами и вдруг по-детски улыбнулся. Достал из кармана бумажник, не глядя вынул купюру (единственную, оставленную ему Синди).

- Я угощаю, девушки. - Развел руками: - Извини, сержант. Они меня от смерти спасли. Я правильно говорю? Я человек исключительно благодарный! За мой счет, девушки.

Женщины переглянулись.

- Ладно, сядь! - велела Синди. - У нас и без тебя есть что выпить. Тебя как звать, облом?