Каждому свое

– Да, – подхватил Рапатель, – сейчас мы колотим Европу по голове, и у нас это здорово стало получаться. Но где-то уже растут елки, из которых настругают палок…

– Отчего ты вспомнил елки? – удивился Ней.

– Потому что, помимо трухлявой Германии князей, епископов и герцогов, существует еще и великая страна Россия…

Пьяный Даву выплеснул в лицо Рапателю вино:

– Как ты смеешь сравнивать французов с русскими? Мы свободные граждане, а все эти русские – жалкие рабы.

– Но эти рабы несут на своих знаменах не идеалы рабства. А мы, французы, уже превратились в насильников и грабителей…

Ней ударом в лицо опрокинул Рапателя на пол:

– Мерзавец… подонок… получи от меня!

В руке генерала Моро блеснула шпага:

– Это не твой адъютант! Я убью тебя, Ней, защищайся…

Максимилиан Фуа встал меж ними:

– Вы с ума сошли… Ней, убирайся к чертям!

Доминик Рапатель, бледный от унижения, шатался:

– Мне, капитану, при генералах лучше молчать…

Лакей, встревоженный, шепнул Моро:

– Там кто-то пришел… просит вас…

Это был Жозеф Фуше, который и сказал:

– Ты знаешь, Моро, как замечательно я к тебе отношусь. Но ты сегодня нарушил правила поведения в Париже.

– Какие? Объясни.

– Ты не имел права созывать гостей, прежде не прислав мне список – кто будет, один ли, с женой, с любовницей? Я не стану мешать вашей попойке, но впредь ты учти это… Тем более и консул Бонапарт требует соблюдения этих правил.

– Фуше, так, может быть, заранее готовить протоколы речей, которые будут сказаны за столом по пьянке?

– Этого не нужно, Моро, ты и сам понимаешь, что все речи завтра же станут известны мне и без твоих протоколов…

* * *

Моро утаил от Александрины, что ни он сам, ни она, его жена, не получили от Бонапартов приглашения на большой бал в залах королевского Тюильри. Однако яркая молодость жены, жаждущей удовольствий света, ко многому обязывала, и Моро оправдывал ее и себя перед Максимилианом Фуа:

– А что делать, если в Александрине, при всей ее любви ко мне, крутятся всякие чертенята? Конечно, ей хочется «поддать пару», как говорят русские, или «поддать дыму», как говорят турки… Я ни в чем не отказываю ей, Фуа!

Париж в те годы был перенасыщен сотнями танцевальных клубов. На окраинах в полутьме трактиров топали башмаками торговки овощами, грудастые няньки вели ногами любовные диалоги с ночными ворами или солдатами-«ворчунами». Были и великолепные дорогие клубы, где не жалели музыки и свечей, здесь можно было встретить всех сестер первого консула. Но я, читатель, был, признаюсь, удивлен, когда в мемуарах одной русской путешественницы встретил такую фразу: «Г-жа Моро, красивая, стройная и грациозная, была царицей бала; ее муж, одетый простым гражданином, пожирал ее глазами». Наверное, так и было… Шоколадный негр Жюльен из колонии Сан-Доминго (знаменитый скрипач Европы) руководил с эстрады оркестром, флейты с барабанами сообщали публике веселейший ритм. Полина Леклерк, самая распутная сестра Бонапарта, безумно отплясывала с актером Пьером Лафоном, самым красивым мужчиной Парижа, и среди танцующих можно было слышать:

– А, вот она где! Первый консул затем и услал в Сан-Доминго ее мужа, чтобы он не мешал ей блудить в Париже…

После таких вечеров, после грохота музыки Моро всегда было приятно вернуться домой, освободить шею от галстука, присесть к камину и подумать о том, что ему скоро уже сорок лет… Однажды в чудесном настроении он сказал Александрине, что Париж начинает надоедать и не пора ли им провести зимний сезон в тишине деревни Гробуа?

– Пхе! – отказалась жена.

Это «пхе» всегда напоминало ему мадам Блондель.

– Не спорь со мною и поцелуй меня.

– Пхе! – отвергла она его ласки.

Моро, недолго думая, развернул ее и всыпал жене хороших полнозвучных «нанашек»:

– Вот тебе, вот тебе! Сколько раз говорить, чтобы в моем присутствии ты оставила это дурацкое «пхе»…

Александрина ловко укусила мужа за ухо и, отбежав подальше, издали показала ему розовый язык.

Тут Моро не выдержал и весело расхохотался:

– Ребенок! Я всегда забываю, сколько тебе лет…

* * *

Вскоре молодая женщина ощутила признаки беременности. Кто-то будет у них – Поль или Виргиния? Какие блаженные острова ожидают их в будущем?

Будет ли знать их Виргиния, что останется в дневниках русского поэта А. С. Пушкина, который однажды, вернувшись с бала у Салтыковых, второпях запишет: «Ермолова и Курваль (дочь ген. Моро) всех хуже одеваются…» Тогда был конец 1834 года, и уже выросло новое поколение.

Молодую красивую иностранку, закутанную в русские меха, русские кони увозили в блеск и сияние русских снегов. А ее отец, генерал Моро, отлитый в бронзе, стоял над своей могилой, держа в руке боевую шпагу. На его надгробии было начертано все: когда родился и где родился, когда умер и где умер. Не было, пожалуй, сказано главного: «Мое сердце – тебе, Франция!»

Часть вторая

Сопротивление