Каждому свое

Дамы в ее салоне восхваляли добрую душу Бонапарта, который, раскрыв недавно пустую табакерку, послал солдата в лавку за свежим табаком и не взял сдачи с десяти франков. Жермена де Сталь не удержалась, чтобы не съязвить:

– Какая тема для кисти Давида! Солдат, играя мышцами обнаженного торса, является под сенью античной колоннады с горстью табака, а Бонапарт в тоге римского патриция гневным жестом отвергает его руку с деньгами. Внизу же картины нужна золотая табличка с надписью: «Великодушие консула!» И, как всегда у Давида, главный герой будет изображен без штанов, а Жозефина останется без юбки…

К ней подошел генерал Лекурб:

– Ваши слова завтра же станут известны в Тюильри.

– Почему не сегодня? – удивилась мадам де Сталь…

Морков с интересом оглядывал женщин, талии которых поднимались все выше – по желанию консула, по приказу его… О, классицизм! Не есть ли он продукт деспотии?

* * *

– В моих глазах, – сказал Карно, – вы сейчас, пожалуй, единственный во Франции, способный возглавить ее демократию. Опасность вашего положения в том, что ваше имя слишком заманчиво и для роялистов. Берегите свои убеждения, Моро, чтобы их не колебали, как стрелку метронома, что недавно изобретен в Вене для глухого Бетховена…

Лазар Карно выступал против закрытия салона мадам де Сталь, против создания Почетного легиона, против обращения Бонапарта в пожизненного консула. Он разочаровался:

– Что сталось с французами, Моро? Я протестую, но я… один

. Все молчат, боясь потерять оклады и служебные стулья. Кажется, я уже заработал себе право устать от политики и конец жизни хочу посвятить изучению воздухоплавания и тепловой энергии… Suum cuique!

– Карно еще может улететь под облака, а куда лететь мне? – тихо спросил Моро. – Республиканцы, даже мои друзья, прячутся в провинции, чтобы о них поскорее забыли в Париже, или, напомадившись, шляются на поклон в Тюильри…

– Нет, еще не поздно! – оживился Карно. – Пульс революционной Франции еще отлично прощупывается на ослабевшем запястье народа… Нужен ваш талант, ваша вера!

– Почему вы решили, что на это способен я?

– Алмаз режут только алмазом…

Моро объяснил, что за свою жизнь уже насмотрелся на столько заговоров, на столько переворотов, что отныне он уверовал лишь в торжество общенародного плебисцита.

– Но восемнадцатого брюмера, – справедливо заметил Карно, – Бонапарт не ждал полномочий от народа.

– Однако сейчас в случае переворота, пусть даже удачного, возникнут новые потрясения – новые Конвенты, новые Вандеи! А я не желаю стать причиною новых кровопролитий…

Заговорив о Фуше, они пришли к выводу, что в его удалении с поста министра меньше всего виновен Бонапарт:

– Фуше знал, как никто, все плутни его братьев, все похождения его сестер. Консул не выдержал скандалов в семье, когда на него насели Жозеф и Мюрат, Элиза Баччиокки и Полина Боргезе, желавшие избавиться от слежки полиции. Наконец, и адъютанты консула – Дюрок и Савари…

Перед отъездом в свое имение Фуше зашел проститься к Моро, крах карьеры, кажется, не обескуражил его.

– Пока Бонапарт не оставил Жозефину, я буду необходим и Жозефине и Бонапарту… Вот я ухожу, – неожиданно произнес Фуше, – а тебе, Моро, будет намного хуже.

– Чем хуже, тем лучше, говорят иезуиты.

– Можешь верить мне или не верить, – продолжал Фуше, – но я все это время оберегал тебя… Убедишься сам, станет ли оберегать тебя Савари? – На прощание Фуше сделал предупреждение, суть которого Моро оценил гораздо позже: – Бойся появления секретарей Робеспьера, – сказал Фуше и ушел…

Морков депешировал в Петербург об отъезде Фуше в Прованс, он не забыл упомянуть, что 3 декабря 1802 года генерал Моро отмечал юбилей битвы при Гогенлиндене, но, пожалуй, самым веселым на этом празднике был фейерверк, запущенный из садов Руджиери его адъютантом Рапателем… Морков, конечно, не мог знать, что через три дня после этого торжества, а именно 6 декабря 1802 года, с острова Олерон убежит один «исключительный»… Фуше не стало. Но машина его работала!

* * *

Жан-Клод Меге де Латуш, тайный агент Версаля еще до революции, затем секретарь Парижской коммуны, в 1792 году он открывал двери тюрем, убивая пикою всех подряд – женщин и священников, детей и аристократов. Сам угодивший в тюрьму, он позже издал памфлет: «Охвостье Робеспьера, или Опасность свободы печати». Бабёф сначала привлек Меге де Латуша к себе, затем отверг его, заподозрив в нем агента шуанов. Писатель-убийца стал выпускать демократическую газету, которую субсидировал… Фуше! После 18 брюмера Меге де Латуш резко выступил против Бонапарта, и первый консул, недолго думая, спровадил его на Олерон, как заядлого якобинца. Депортация редактора проходила через канцелярию Фуше, который, наверное, даже радовался, что на Олероне будет иметь своего шпиона для надзора за республиканцами…