Каждому свое

– Здесь и умрешь, – сказали ему.

Суда не было, а было судилище. Бонапарт прислал из Парижа сабреташей, жаждавших отличий, банду оголтелых бонапартистов возглавлял генерал Пьер Гюллен, раньше часовых дел мастер. Как можно быстрее Энгиенского обвинили в устройстве заговора на жизнь Бонапарта, в том, что живет на деньги, отпускаемые для роялистов банками Англии.

– В последнем я сознаюсь, – сказал Энгиенский. – А на что бы я жил иначе? Не воровать же…

Ему зачитали смертный приговор, который Савари немедленно утвердил. Молодой человек спрашивал:

– За что? Где же хоть малая доля моей вины?

Сабреташи стали над ним измываться:

– Он еще спрашивает – за что? Но если француз достиг чина полковника, значит, он уже способен обо всем на свете судить справедливо. Иначе и быть не может…

Энгиенский хотел отрезать прядь волос, чтобы переслать ее с запиской для любимой в Эттенхейм:

– Пусть обо мне останется у нее память.

Полковники-судьи лирики не признавали:

– Успокойся! От тебя даже памяти не останется…

Ночью в камеру Энгиенского вошел священник:

– Господь повелел мне сказать вам, что он давно ожидает вас… Поспешим же, герцог, ближе к Богу!

Во рву Венсеннского замка было темно. Гюллен светил фонарем, но солдаты никак не могли прицелиться.

– Слушай, – сказал Гюллен, – нам трудно попасть в тебя в такой темноте. Не сможешь ли подержать фонарь?

Энгиенский прижал фонарь к своей груди:

– Надеюсь, вам так будет удобнее?

– Да, спасибо. Теперь мы видим тебя… пли!

После казни Савари и Коленкур стали хлестать вино в покоях Венсеннского замка. Коленкур спросил:

– Вам не кажется это злодейство бессмысленным?

– Похоже на то, – согласился Савари. – Нашему консулу захотелось взбодрить себя стаканом свежей человеческой крови. Уж теперь-то Англия моментально сколотит против Франции новую мощную коалицию… заодно с Россией!

– Я слышу голос женщины и плач детей… откуда?

– Да, – сказал Савари, – здесь в замке сидит семья контр-адмирала Ньелли… таков приказ консула!

Когда до провинции дошло известие о казни Энгиенского, Фуше сказал: «Это не просто юридическое преступление – это хуже:

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА». Толкнул Бонапарта на преступление многомудрый Талейран, и Бонапарт, при всей своей жестокости, кое-что уже понял.

– Задали вы мне лишнюю работу! – сказал он Талейрану. – Теперь отзывайте французов из Петербурга поскорее, пока русские не дали им хорошего пинка…

Коленкур сказал, что приема ожидает несчастная Идалия Полиньяк с просьбой о помиловании мужа.

– Да, маркиз! Теперь я вынужден быть милостивым…

6 апреля Савари был срочно вызван в Тампль, где ему сказали, что Пишегрю найден в казарме задушившимся собственным галстуком. Вечно полупьяный надзиратель Фонконье перебрал в эту ночь, кажется, лишку. Савари спросил его:

– А почему у Пишегрю не отняли галстук?

– А на чем бы ему тогда вешаться?..

* * *

Никто не поверил в самоубийство Пишегрю: человек, упорно молчавший на допросах, чтобы заговорить на суде, – конечно, такой человек опасен. Возможно, версия о самоубийстве и была бы правдоподобна, случись смерть Пишегрю ранее казни Энгиенского, но теперь Бонапарту уже не верили. Европа пережила нервное потрясение не потому, что Энгиенский был другом народов, – нет, политики справедливо указывали на грубое нарушение международного права: драгуны Коленкура перешли границу Бадена, схватив невинного человека на чужой территории. После смерти Пишегрю у Моро отобрали бритву, и он не упустил случая для создания каламбура: генерал требовал вернуть rasoir national («национальную бритву», как называли во Франции гильотину). Никто не оценил тогда его зловещего юмора… Демаре и Дюпле Моро не терпел, третируя их, оскорбляя. На вопрос о Буонарроти он дерзил:

– Я же не спрашиваю вас о ваших знакомых.

– Что известно о тайном «Обществе филадельфов»?

– Если оно тайное, пусть в тайне и останется…

Судя по тому, как часто поминали имя Виктора Лагори, Моро догадался, что Лагори, очевидно, был более видной фигурой в демократии, нежели он полагал о нем ранее. Моро чувствовал, что Лагори ищут. Наверное, он где-нибудь бродит сейчас по дорогам провинции, играя в трактирах на гитаре. Но спрашивали и о мадам Софи Гюго, и Моро понял, что полиции известно о любовном романе этой женщины с Лагори.

– Не приставайте! – отвечал Моро. – Я знал только ее мужа, служившего при моем штабе на Рейне, но где он сейчас… Кажется, в Италии – ловит в горах разбойников.

Демаре и Дюпле отказались иметь дело с Моро, и Савари прислал префекта полиции Этьена Паскье, который не мог раздражать узника ни прежним якобинством, ни теперешним роялизмом. Паскье сам и отметил эту общность:

– Наши отцы были адвокатами, и оба они «чихнули в мешок» на эшафоте неизвестно за что… Так, Моро?

– Причина была. Мой отец осмелился защищать в суде бедного крестьянина, засеявшего свое поле не маисом, а картофелем. Тогда у меня, – сознался Моро, – был очень тяжкий период жизни, и Пишегрю был уверен, что я последую за ним в эмигрантскую армию принца Конде.

– Почему вы сразу не донесли о его измене?