Каждый день - падающее дерево

В прошлом году повар бедного магараджи испек в честь Ипполиты розовато-голубой торт, на котором бусинки серебристого сахара составляли фразу Happy Christmas[60], — трогательный жест по случаю смехотворного праздника. Этот торт, вычурный и потрясающий, словно какой-нибудь гопурам, имел все же сиротский вид, и все удивлялись, что на нем нет космогонических знаков — индуистского Пантеона из трехсот тридцати миллионов божеств со всеми их спутниками, усеянных разноцветными лампочками. Все досадовали на отсутствие крыльев и тиар, слонов и демонов, на упущение кондитера, который не изобразил ни богов, ни их шакти, сплетшихся в замысловатом коитусе, глазированных, украшенных цветочными гирляндами из фруктовой массы и драгоценностями, вылепленными из рисового теста. Ведь если извечные посулы принимали съедобный внешний вид, это глубоко воздействовало на воображение, ибо позволяло мысленно представить все то, что не открывается очам.

Ипполита разрезала торт, дивясь, что наступило Рождество, ведь воздух в это время там необычайно прозрачен, вдалеке отчетливо видны горы, а в садах цветут мала, из которых плетут ожерелья для живых и для мертвых.

25 декабря. Я не думаю, что этот незабываемый памятник был сооружен для того, чтобы его съели. Не потому, что у него приторный, неприятный вкус, а прежде всего потому, что это было бы слишком логичным шагом для страны, где все кажется неразумным. То был волшебный торт, символ вечного кормления и вечного материнства, настоящий Mutterkuchen

[61], подлинная плацента, память об органе, когда-то состоявшем из нее и меня. Сегодня вечером я вспоминаю этот необыкновенный торт и желтые цветы, которые обвивали гирляндами покойников, завернутых в свои саваны. Я вспоминаю величаво-надменный взгляд гермафродита, мочившегося в жестяную банку, вспоминаю прокаженного с базара Сиредеори и храм Кали-Дурги. С тех пор упало более трехсот деревьев, и вот уже наступили дни, когда сказочный зимородок свивает свое гнездо, а небо, согласно поговорке, придерживает свои ветра. Но только не здесь, куда в сильные бури солнцестояния возвращается владелец Роденштейна, проклятый охотник, скачущий по ночам над деревьями и домами со своей воющей сворой. Rauhn?chte[62], ночи привидений и предсказаний, ночи возвращения душ, ночи, которые провозвещают будущую погоду и судьбу. Однако этой ночью я не слышу никакой бури — лишь пение разбитых зеркал в моих часах, перекликающихся во мраке, пока я ухожу по проспектам своего Запретного града, посреди великолепия кристаллической и ледяной архитектуры, пока я шагаю под собственным взглядом между дворцами, которые построила для себя сама.

Она опускается на колени. Ее красивое лицо омыто божественной любовью — пляж, обнаженный морем. Она скрещивает на груди руки, внешне ничем не примечательные. На левом запястье ленточка из фая придерживает круглые золотые часы. Булавки выпадают из шиньона на белый пуловер и цепляются за него. «Я прошу у вас прощения за то, что подавала вам дурной пример». Все молчат, от неловкости или волнения. На столе дымится суп. Скривив рот, Ипполита устремляет вымученный, саркастический взгляд на дымящуюся супницу. «Я прошу у вас прощения за то, что подавала вам дурной пример».

Всю ночь они проводят в молитвах. Некоторым — почти сто лет, ведь если их с самого начала не унесет туберкулез, жизнь удлиняется, как у некоторых плененных птиц. Анна до сих пор все помнит, и порой бес противоречия насылает на нее сон. Зеркала нет, и она не знает, что ее волосы поседели.

31 декабря. Искусственный, условный знак, похожий на число на торговой этикетке. Упало триста шестьдесят шесть деревьев, ведь год был високосным. Всего лишь промежуток

времени, во французском слове ляпе, «промежуток», есть что-то шутовское, легкомысленное, словно колотушка арлекина или резкий щелчок языком: ляпе, ляпе времени, год, начавшийся с двойной встречи — с покойником и магом. Один год моей жизни, моей восторженной жизни, полной чудес, ангелов и уродцев. Но даже в зрелом возрасте я не могу забыть тень топора, забыть о том, что смерть — не косарь, а лесоруб. Кто обнаружит мой уход, как доктор Сезар удостоверил мое прибытие?

— Девочка...

— Старуха умерла...

Девочка. Старуха умерла. Меж двумя этими фразами она живет, творит себя сама, занимаясь творчеством, прекрасная и эфемерная. И тогда все в ней зажигается, искрится, и каждая молекула становится сверкающей звездой. Из этого потрескивающего зарева возникают пейзажи с бескрайними долинами, поднимаются выгнутые небеса и стремительно текут реки, широкие, как моря.