Каждый пятый

Кабы ведать, служил бы себе, как медный котелок. Сейчас сам, глядишь, дослужился бы до майора. Что нет худа без добра, выяснилось позже: на необъятных наших просторах великое множество майоров, телекомментатор Кречетов — один. Никогда не стремился в военные. Поступал в театральный институт — с его-то голосом и внешними данными, с дипломом всемосковского конкурса на лучшее исполнение стихов Владимира Маяковского. «Мою крр-р-раснокожую паспорртину!» На сцене Центрального Дома работников искусств диплом ему вручал председатель жюри знаменитый актёр Боголюбов с гранитным комиссарским лицом. Удостоив гранитного комиссарского рукопожатия, Боголюбов добродушно пророкотал на ухо: «Хоть и щенок, но породистый». А вот приёмная комиссия не оцепила достоинств абитуриента.

Зато их оценил райвоенкомат. «Предлагаем зенитно-артиллерийское училище ПВО. Зенитчики — глаза и уши армии».

О, как щедро вызвездила красная смородина сад училища, какие в готическом городке водились блондинки! А пиво — лучшее в Прибалтике! Бравой наружности курсант со столичным аттестатом зрелости, призёр первенства округа по боксу, он рассчитывал служить в Ленинграде, где белые ночи, Летний сад, благоухание «Шипра» со скамеечек, на которых сухопутное гвардейское офицерство и доблестный Балтфлот обнимают ангелоподобных, но втайне страстных северных дев после посещения Александринки или Мариинки (только так, не иначе, и называют истинные театралы академические театры имени Пушкина и Кирова)… Что же вы наделали, товарищ генерал? Как на крючок, подловили на романтику. «Ты вдумайся, Кречетов, — „Кавказ подо мною, один в вышине…“ А какая охота! Архаров бить будешь». Двадцать два года прожив на свете, Анатолий Кречетов никогда не видел Кавказа. «…Джаз-оркестр под управлением Цфасмана, сулит объятия черкешенок…» Одним словом — ЗакВО, что в переводе — Закавказский военный округ. Поезд пришёл ночью, встречать лейтенантов прислали грузовик. Ехали долго — и не в горы. Утром вышли из казармы, оглянулись окрест, и кто-то разочарованно протянул: «Завезли. Туши свет, бросай гранату». Равнина, пески. Знойный, ровный, душу выматывающий ветер с Каспия, по барханам скажут чёрные мотки перекати-поля.

Спустя несколько лет офицера запаса, набирающего высоту телекомментатора разыскал по телефону ефрейтор запаса Вячеслав Полубесов и пригласил в гости — в новый район — в Черёмушки. Новым был и дом — один из серых, безликих, в крупную клетку блочных швов. Квартира — маленькая, с непривычно низким потолком. «Маленькая, но своя», — сказала, сияя, седенькая мама. Обстановка невольно воссоздавала облик московской коммуналки: скрипучий, непонятным образом не развалившийся при переезде буфет, гнутые — «венские» — стулья вокруг мастодонта-стола, над которым распростёрся оранжевый абажур с бахромой. Стол был уставлен деликатесами из Елисеевского, и всё венчала бутылка коньяка пять звёздочек: прежнего командира принимали по-царски. Только отец, белый, как лунь, застенчиво ел манную кашу: у него, пояснил жестом, новые челюсти. Глаза ефрейтора сверкали гордостью за своего лейтенанта: огневой взвод пошёл бы в огонь и воду за таким командиром, особенно после того, как лейтенант пострадал за правду. Слава Полубесов учился на историческом факультете университета. «На Ленинских горах», — подчеркнула мама. За столом шёл разговор о том, о чём в те дни говорили за многими столами — о новом романе Галины Николаевой «Битва в пути». Невольно зашла речь о том, как описывалась в романе кошмарная, убийственная давка на Трубной площади во время прощания с телом Сталина, выставленным в Колонном зале. «Ходынка, боже мой», — сказала мама. «Нет, мамочка. На Ходынке гибли за пряник с отрезком колбасы. За царский подарок. А на царя было наплевать. На Трубной было массовое жертвоприношение от горя, что умер тот, кто всех нас приносил в жертву». Отец закивал одобрительно. «Когда Сталин умер, у нас весь класс плакал», — сказал Слава. «А у нас всё училище», — добавил Анатолий. «Папа, неужели и у вас там?» — «Многие», — нечленораздельно ответил старик. «А ты?» — «Я — нет». Как же не догадался лейтенант на том политзанятии, что никакого не соседа имел в виду ефрейтор? Впрочем, что бы изменила догадка? «Давайте за то, — мама приподняла рюмочку, — чтобы это больше никогда не повторилось». Отец жестом попросил налить и ему. «Папа, тебе нельзя», — сказал Слава. «За это — можно». В других одинаковых домах светилось множество окон, и там под старыми абажурами и новыми люстрами чехословацкого производства тоже поднимали тосты за новую светлую жизнь.

Один к десяти — щедрый лимит, но всё же бездумно тратить плёнку не следовало. Женская гонка на пять километров заслуживала лишь небольшой досъёмки. Доверив её Натану Григорьевичу, Кречетов выпросил у знакомого тренера лыжи, решил прогуляться вдоль дистанции