Каждый убивал

Ника-земляника… Ну, щедрая была, ну, помогла квартиру снять, когда меня Витька из своего дома выставил, денег одолжила…

Задолбала, блин, своей заботой! Легко быть добренькой за чужой счет. Не свои ведь кровные мне давала. Мамаша ее отчета не требовала за каждую копейку, как моя!

Моя всегда жмотилась. Сколько бы ни собирали на школьные нужды – все ей было много… «Мы же беженцы, доченька, спроси у учительницы, не положены ли нам льготы какие…» А сама как-то умудрилась продать ташкентскую квартиру… По московским меркам, конечно, за гроши, но соседи-то, например, бежали, вообще все бросив. Хватило на хрущобную однушку в Жуковском. Так она еще и койку на кухне сдавала узбекским землякам, а когда были желающие – добавляла раскладушку в узком коридоре. И после того, как… Стоп, стоп!

Даже мысленно Ада боится вызвать тот детский ужас, после которого мамаша велела ночью в горшок писать, если приспичит, а не шляться нагишом по квартире.

Что же жилочки-то все так дрожат?

Где убийство – там полиция, а Аде хватило собственного мужа-участкового. Думала – стопроцентную надежность обеспечивает себе… Верила – убережет от других стражей порядка… а он сам взял и кинул. Не посмотрел на то, что она заботилась о нем, никогда ни за что не пилила, пахала как проклятая, чтобы он мог закончить институт…

Выскочив из Никиного подъезда, Ада сдергивает парик. Беречь надо дорогую вещь – самая сильная фаза дождя грянула. Струи летят отвесно, сильно бьют по коротко остриженному темечку, хлещут по лицу, попадают в рот, будто стараются смыть оскомину от только что увиденного убийства.

Да нет, не надо! Вкус оскомины – это новое…

Ада плотно сжимает губы. Совсем же не хочется избавиться от того просверка, от бодрящего прострела, который она испытала, наблюдая в дверную щель, как из ее клиентки уходит жизнь. Не оторваться. И хочется, и колется. И стыдно, и сладко. Именно из-за стыдности сладко.

Стараясь удержать необычное возбуждение, она замедляет шаг, застегивает верхнюю пуговицу непромокаемого тренча и потуже завязывает пояс. Ливень, как плохая хозяйка перед приемом гостей, разогнал людской мусор по укромным углам да еще и занавесил сбившиеся кучки своими плотными струями. Освободил пространство. Даровал одиночество.

Наконец Ада догадывается достать зонтик, который отгораживает ее еще и от небесного вмешательства, и медленно идет по обезлюдевшему проспекту, не задумываясь, в какую сторону ей надо.

Это судьба… Это перст… На что он указывает? Как правильно понять?

Не случайно же так многое сошлось… Как раз, когда она набрала код Никиной квартиры, ухоженный старик с маслянистыми глазами и выпяченными губами, из тех, что мысленно трахают каждую мало-мальски пригодную особу женского пола (ненавижу!!!), выходил из подъезда и придержал дверь. В результате не пришлось ждать, пока клиентка подойдет к домофону и ответит на вызов. Хм, да она уже и не могла! А ведь позвони я – спугнула бы убийц и ничего бы не увидела… Но главное – я не сунулась внутрь, хоть и было незаперто. Что-то остановило! А если б ринулась туда, тоже убили бы.

Нет-нет, я не жертва! Я больше не жертва! Жертва – не я!

Куда телефон делся?

Чтобы освободить правую руку, Ада останавливается, пристраивает на левое плечо сперва длинные ручки кожаной сумки, потом сверху полотняные ремни холстинного баула с парикмахерскими причиндалами и начинает судорожно охлопывать карманы… Приходится сложить зонтик и под дождем рыться в сумке. Черт, кошелек выпал, бумажные носовые платки… Не вспомнив про номер телефона, который она впопыхах записала вчера на верхнем белом слое, Ада носком башмака отшвыривает промокшую пачку в сторону и наклоняется, чтобы поднять портмоне. Баул соскальзывает с плеча, но ей удается подхватить его за ремень и выдернуть из лужи. Уголок все-таки намок. Значит, можно о тряпичный бок вытереть заляпанный бумажник. Сумку все равно стирать.

Аккуратность приносит дивиденды. Постепенно, не сразу это дошло до ума. Да и как было понять – мать возвела в принцип свой затрапезный вид: глядишь, пожалеют нас, беженок.

Сколько раз Ада опускала глаза, напоровшись на брезгливую гримасу очередного чиновника. Мать по всем конторам таскала ее, с притворной ласковостью обзывая «моей сироткой». Все кругом в белоснежных кофточках, отглаженных брюках, на этом фоне даже на половые тряпки не сгодились бы их полинялые, выцветшие узбекские платья, купленные по принципу: за одно платишь – второе в подарок. Уборщицы в некоторых ведомствах побрезговали бы их одежкой – они там мыли пол яркими швабрами из толстых мягких канатов, которые отжимались специально придуманным механизмом, чтоб без наклонки. Ну и просительниц чаще всего прогоняли – не в моде сейчас сердечность, а если где и выдавали нужную справку, ставили разрешительную подпись, то чтоб поскорее отделаться.