Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине

Все сосредоточили взгляды на сидевшем в углу плотном, широкоплечем человеке, с мужественным грубоватым лицом и окладистой бородкой.

— Это Моисеенко, — шепнул Халтурину Пресняков, — рабочий-пропагандист с Новой бумагопрядильной»

— Вы хотите сказать, Анисимович? — спросил председатель,

— Пожалуй, скажу, — поднялся Моисеенко. — Мы, рабочие, думаем, что полиции бояться нечего. В случае чего — сдачи дать сумеем.

— Значит, вы за демонстрацию?

— За демонстрацию всей душой. Придут наши рабочие, а может, сумеем и с других фабрик позвать.

— А я решительно протестую! — закричал первый оратор.

— Я тоже против! — фальцетом крикнул- тучный блондин из-за стола.

— Всё! Всё, господа, — решительно поднял руку председатель, — пререканиями мы ничего не решим. Я ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы демонстрация состоялась?

Энергично взметнулось десятка два рук.

— Подавляющее большинство! Следовательно, господа, вопрос решен. Собираемся к десяти утра у Казанского собора. Я призываю всех, друзья, употребить максимум усилий, чтобы известить как можно больше студентов и рабочих Петербурга.

8

6 декабря было воскресенье. Степан проснулся затемно и больше уже не мог уснуть — волновался… Хотя Степану еще не исполнилось двадцати, но он чувствовал себя ответственным за судьбы многих рабочих, которые ему верили. Он понимал, что сегодня, впервые за всю историю России, рабочие и студенты должны выйти на улицу столицы с красным знаменем. Как к этому отнесутся власти? Может быть, откроют стрельбу или бросятся избивать? Вдруг многие из тех, кого он позвал на демонстрацию, будут убиты или изувечены? Что скажет он тогда их вдовам и сиротам?.. Степан вздрогнул, почувствовал озноб, натянул одеяло.

«Как бы все это ни кончилось — отступать нельзя! Народ не может жить в бесконечном страхе и нужде. Схватка с царизмом неизбежна. И кто-то должен ее начать. Так пусть это сделаем мы, молодые люди, не желающие быть рабами».

Степан вскочил, оделся, позавтракал в кухне один, вышел на улицу.

Было уже совсем светло. Пощипывал мороз, с моря тянул влажный колючий ветер. Мимо ехали извозчики, куда-то, скрипя валенками по снегу, спешили укутанные в шарфы и башлыки горожане.

Степан постоял у ворот, огляделся и пешком направился к Казанскому собору.

Там небольшими группками собирались люди, разговаривали вполголоса. Степан узнал своих, с Александровского завода, поздоровался.

— Тут, Степан Николаич, приходили студенты, говорили, что решено собираться на Сенатской, у Исаакиевского собора.

— Не может быть.

— Так говорили. Многие пошли туда.

Кто-то тронул Степана за плечо. Он обернулся и, узнав Моисеенко, протянул руку:

— Здравствуй! Говорят, некоторые пошли на Сенатскую?

— Да, я доже слышал. Но Плеханов сказал, что туда уже посланы люди, чтобы всех звать обратно.

— А где Плеханов? Ты знаешь его?

— Греется в соборе. Он будет говорить речь. Многие туда пошли. Ты тоже своим скажи, чтобы шли в собор. Не надо привлекать внимание полиции.

— Ладно, скажу. — Степан шепнул рабочим, чтобы пошли погреться, и сам вошел под высокие своды Казанского собора.

Там было тепло и пахло ладаном. Усиленный эхом гулко звучал могучий бас протодьякона. Народ постепенно подходил, растекаясь по храму. Многие, чтобы не вызвать подозрений, истово крестились и клали земные поклоны…

Прошло около часа. И вдруг, когда многоголосо запел хор, у дверей началось движение — рабочие стали выходить. Степан тоже направился к двери.

Когда он вышел, на площади уже собралась большая толпа: студенты, гимназисты, рабочие и просто случайные прохожие.

— Степан, здравствуй! — взял его под руку Пресняков. — Пойдем поближе.

Они протиснулись к лестнице, где стояли богатырь в синем чапане и худенький молодой человек в барашковой шапке, в пальто с поднятым воротником, с темными усиками и шкиперской бородкой.

— Начнем? — спросил он негромко.

— Начнем!

Высокий, в чапане, взмахнул шапкой.

— Господа! Первую свободную демонстрацию петербургских студентов и рабочих, созванную революционной партией «Земля и воля», считаю открытой. Слово предоставляю первому оратору.

Молодой человек, со шкиперской бородкой, поднялся на ступеньку выше и заговорил громко:

— Друзья! Мы только что отслужили молебен за здравие Николая Гавриловича Чернышевского и других мучеников за народное дело…

— Это Плеханов, — шепнул Пресняков. А оратор продолжал:

— Этот писатель был сослан в 1864 году на каторгу за то, что волю, данную царем-освободителем, он назвал обманом… Припомните Разина, Пугачева. Антона Петрова! Всем им одна участь: казнь, каторга, тюрьма. Но чем больше они выстрадали, тем больше им слава. Да здравствуют мученики за народное дело!

Толпа сгустилась, тесным кольцом оцепила оратора, замерла. Голос над нею зазвучал еще увереннее, свободней.

— Друзья! Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми…

— Сюда! Сюда, Охрименко! — вдруг закричал кто-то, и стоящие на лестнице увидели, как из ворот дома выбежали городовые и полицейские.