Казнить нельзя помиловать

Алла Сергеевна подошла к окну. Весна, надо же. Снег слизало уже давно, за окном светлый прозрачный апрель, газоны потихоньку одеваются зеленью, и пахнет, словно в далеком прошлом, свежо и легко. Облака в вышине… Облако-облако, скажи, чего я хочу?

Ксеня положила трубку и взглянула на мать.

– Донь… – нерешительно проговорила Алла Сергеевна. – А возьми меня с собой, а?

– Куда? – изумилась Ксеня.

– На роликах кататься… Ну, я не умею, конечно, но я же на обычных коньках неплохо стояла когда-то…

Алла Сергеевна говорила это, а сама ужасалась тому, что вот сейчас дочь презрительно посмотрит на нее, скажет что-то вроде «Иди к своим основным фондам…» ну или как-то так, и все, что было у них в эти последние минуты, уйдет, исчезнет. Но девочка просияла и бросилась к двери.

– Ма, – крикнула она, – я у Сашки коньки возьму, у тебя ведь 39-й, они тебе впору будут…

По залитой весенними сумерками улице Ксенька катилась на коньках и тянула за собой мать, в первый раз вставшую на ролики. Смеялась и что-то говорила ей. Алла Сергеевна смеялась тоже, неумело спотыкалась и взмахивала руками, утирая пот со лба. Она никому ничего не должна. А по небу летели облака – огромные, как слово «хочу», если к нему прибавить слово «жить».

2007 г.

Легкой Дороги

Памяти Игоря Красавина

– Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно?

Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник.

– Будет, обязательно будет, – я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет…

Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице.

На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял.

Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет.

В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли…

Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня очень мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала.

Впрочем, мы еще поборемся.

Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится…

Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить…

Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдея Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо.

А потом задремал, да как-то очень незаметно, прямо без перехода. Вот только что таращился в темноту, и вдруг – почему-то сильно сдавило сердце, и я оказался… черт его знает где. Но уж, конечно, не в палате.

Я стоял у края широкой дороги, не асфальтированной, но покрытой чем-то вроде каменных плит. Заросшей, явно не проезжей – в щелях меж плитами росли одуванчики. Солнце светило мне прямо в глаза – день клонился к вечеру, и оранжевый его отблеск окрашивал золотом высокую стену деревьев невдалеке и пыль на обочине. Дул теплый ветер, ероша мне волосы, небо было голубым и высоким. Лето.

Я помедлил немного. Тихо. Птицы поют. Нигде ни голосов, ни шума машин, ни вообще какого-то присутствия людей.