Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

- Настолько хорошими стихотворцами - особенно Микеланджело, величайший из живописцев, - что они приобрели бы славу поэтов, если б, к несчастью для этого рода славы, ее не затмила сестра поэзии - живопись. Но когда вы даете вашему песенному дару скромное название поэзии, позвольте мне заметить, что ваш дар весьма отличается от дара стихотворства. Ваше дарование, в чем бы оно ни состояло, не может существовать без сочувствия к обыкновенному, не творящему стихов человеческому сердцу. Без сомнения, в ваших пешеходных странствиях вы приобрели не только глубокое знание природы; ежечасно меняющаяся игра оттенков на отдаленной горе, длинные тени, которые заходящее солнце бросает в воду у наших ног, повадки дрозда, безбоязненно опускающегося возле меня на траву, влажную от соседства с купающимся в воде тростником, - все это я мог бы описать так же верно, как и вы. Так и какой-нибудь Питер Белл мог бы описать это не менее верно, чем какой-нибудь Уильям Вордсворт. Но в тех ваших песнях, какие мне довелось слышать, вы как будто ушли от всего случайного в искусстве поэта и коснулись, хотя, может быть, и слегка, того единственного, что нужно общему сердцу человечества, нашли звук, который личное чувство поэта извлекает из сокровенных струн этого всеобщего человеческого сердца. А то, что вы называете миром, разве не есть просто преходящая мода? Насколько ее вес достоин усилий поэта, я сказать не берусь. В одном я уверен: как я не могу произвести квадратуру круга, так не могу и сочинить простой куплет, который настолько дошел бы до сердца простых слушателей, чтобы привлечь их награды на подносик Макса. Зато я берусь наплести вам целый ворох стихов, отвечающих требованиям самой последней моды.

Весьма польщенный и очень заинтересованный, странствующий менестрель повернул просветлевшее лицо, с которого исчезли тени прежней печали, к своему лениво лежавшему рядом утешителю и весело сказал:

- Вы говорите, что могли бы наплести целый ворох стихов, отвечающих требованиям современной моды. Я хотел бы, чтобы вы показали мне образец вашего искусства в этой области.

- Прекрасно. Но только при условии, что вы отплатите мне тем же, то есть стихами вашего собственного сочинения, не отвечающими моде. Такими, чтобы я мог истолковать их простыми словами. Предупреждаю, что вам не удастся это сделать с моими стихами!

- Согласен!

- Хорошо, тогда давайте представим себе, что мы перенеслись в век классической английской поэзии и что английский язык - язык мертвый, как латынь. Вообразите, что я пишу на конкурс, желая завоевать медаль, пишу, как когда-то в колледже (но только тогда я писал по-латыни, а не по-английски). Конечно, я должен сохранить некоторые особенности, типичные для классической английской поэзии, а также - передать характер, присущий эпохе классической литературы. Я полагаю, каждый внимательный критик признает, что отличительные способности поэзии, модной сегодня, то есть поэзии классической, - это, во-первых, выбор таких изящных словесных оборотов, какие были особенно ненавистны для варварского вкуса предыдущего столетия, и, во-вторых, гордое презрение ко всем прозаическим снисхождениям к здравому смыслу и изобилие изысканных, возвышенных туманностей, которые мистер Берк определяет как затемняющие смысл. Приняв в соображение все эти оговорки, я только попрошу вас указать размер. Кстати, белые стихи сейчас особенно в моде.

- Ну, вот еще - белые стихи! Нет, я не собираюсь избавлять вас от трудностей рифмы.

- Мне совершенно все равно, - сказал Кенелм, зевая. - Пусть будут рифмы. Героические стихи хотите или лирические?

- Героические стихи слишком уж старомодны. Но строфа Чосера, доведенная до совершенства нашими современными поэтами, я думаю, будет достаточно крепким орешком. Я выбираю современную чосеровскую строфу.

- Ну, а тема?

- О, насчет темы не беспокойтесь! Какой бы ярлык ваш классический поэт ни наклеивал на свое произведение, его гений, как гений Пиндара, не станет стеснять себя из-за сюжета.

- Так слушайте и не давайте Максу подвывать, если он не сможет этого вынести. Начинаю!

И приподнятым, патетическим тоном Кенелм стал читать нараспев:

Давно когда-то в Аттике свободной

Прекрасный Пифий, юный, благородный,

В богатстве жил. Но счастья он не знал.

И вот Софронию он повстречал.

Раз в летний зной над сонными зыбями

Скользил Нептун, ленивыми конями

Не правя. Трепетала сень олив.

"Пока, - тут молвил Пифий, - буду жив,

Я твой, о дева!" Дружно закивали

Головками цветы, а пчелы стали

Носить в подарок золотистый мед.

Так власть любви Природа признает.

Ну что, история не вышла нудной?

О ней дать два-три тома мне нетрудно.

Иные критики превознесут

Меня и выше Чосера сочтут,

Но этих виршей, бог даст, не прочтут,

- Вы, конечно, сдержали слово, - сказал менестрель, смеясь. - И, будь теперь век классической литературы, а английский язык - мертвым языком, вы заслуживали бы медали.