КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием

Наступление более свободных времен в первую очередь отражалось в принципе именно на творческих людях, поскольку многие советские преграды как раз работали против них. Одновременно в условиях реальной конкуренции, которая приходит со свободой, падает роль пропаганды и произведений, призванных ее нести. Они не нужны населению в принципе, но в особенности в преддверии наступления новых времен.

А. Невзоров, ссылаясь на певца С. Шнура, справедливо говорит: «Пропаганда не может работать в открытой системе. Тут я с ним соглашусь. Действительно, в открытой системе, каковой сегодня является любая страна, достигнуть нужной концентрации пропаганды не получится»

 [2].

У Шнура есть еще одно интересное наблюдение по поводу закрытия группы «Ленинград»: «Из каждого утюга звучало, что мы скатываемся назад в 1990-е, что у нас эпоха застоя. Я подумал, если у нас эпоха застоя, давайте и музыка будет застоя. Я стал размышлять категориями и музыкальными паттернами, которыми мыслил любой советский композитор, — то закулисье, которое имел в виду каждый советский композитор, я вывалил на сцену. Я закрываю „Ленинград”, потому что эпоха застоя, на мой взгляд, закончилась»

 [3].

Власть все время и сама находится в напряжении и переносит это напряжение на других. Сестра Г. Товстоногова, например, говорит, что квартира прослушивалась 24 часа в сутки, а его самого вызывали в КГБ, акцентируя, что он ставит вредные спектакли: «Спрашивали: „Почему идет „Холстомер”?” Почему в репертуаре вредные спектакли? Как-то Георгий Александрович пригласил Романова в театр. Тот ответил: „Если бы я ходил в твой театр, то закрыл бы все спектакли”. Потом был. За его последовательность я не отвечаю. Могу лишь сказать, что так, как с Гогой, Романов ни с кем больше не поступал. Мое личное мнение — он его раздражал лично. У Гоги было обаяние, а при Романове делался напряженным и жестким. Может, еще потому что у Романова было такое отношение, что он считал, что Товстоногов еврей. Но это наше предположение. Вот Юрского он преследовал. Тот не мог даже появиться на ленинградском телевидении. До Романова был первый секретарь Толстиков. Он закрыл спектакль „Театр времен Нерона и Сенеки” Радзинского. Испугался. Хотя пьеса шла в Москве, в вахтанговском театре. Замечательный был спектакль, Женя [Евгений Лебедев — авт.] там хорошо играл. Его два раза всего показали, на прогонах. Самое обидное, что ничего такого в нем не было. Он был безобидный»

 [4].

Парадоксальным образом все эти реальные и мнимые гонения все же прямо и косвенно приводили к улучшению художественного качества. Преодоление сопротивления вело ко все более лучшим вариантам, хотя бы потому, что шла постоянная работа, которая никак не могла закончиться из-за чисто внешних причин. Что-то убиралось, но что-то и улучшалось.

Такая работа власти и КГБ ковала сильные характеры, выраставшие в противостоянии с ними. Ведь Товстоногову и другим некуда было уйти, они не могли поменять сферу деятельности, перейти на другую работу. Приходилось искать компромиссы, где и возникала фигура генерала Ф. Бобкова. Он проходил как «добрый решатель проблем». Но они решались только для избранных, для тех, кто мог до него достучаться, кто мог представлять интерес для его ведомства.