КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки

О делах нынешних не говорили. Генералу, конечно, было интересно все связанное со Службой. Но он решил раз и навсегда, что Служба ушла в прошлое, что он не должен, даже простым любопытством, вмешиваться в ее дела, осложнять жизнь еще работающим товарищам, которых он уважал и любил. (Кстати, уважал и ценил Старик само слово «товарищи». В его среде оно означало нечто большее, чем безличное интернациональное обращение. По крайней мере, так ему казалось.)

Слава это понимал, поэтому порассуждали о печальных домашних делах (бойня на Краснопресненской набережной была еще впереди), поругали сукина сына Гор-диевского, а потом как-то незаметно перешли к Пакистану, Индии, Афганистану. Дела у России были худы, в общем-то, везде. На глазах у всего мира развалилась великая держава, и Пакистан(!) предложил ей десять тысяч тонн риса в виде гуманитарной помощи.

— Господа антикоммунисты, демократы, либералы, монетаристы и просто прохвосты! Неужели в вашем «менталитете» и «интеллектуальном потенциале» не осталось щелки для простого человеческого стыда? — слегка привстав и взмахнув от негодования руками, возопил Генерал.

Эта митинговая выходка была нарушением негласной конвенции. Гургенов и Генерал воли эмоциям не давали, они не просто понимали друг друга с полуслова, но думали одинаково, следовательно, витийствовать не было нужды. Стоило, разумеется, помнить, что Генерал был вольным пенсионером и мог не отвечать за свои слова, Слава же продолжал работать на благо той власти, которую его друг яростно хулил.

— Ладно! Пропади они все пропадом! Жив ли «Тон»?

— Жив. Старик работает.

— А «Черномор»?

— Совсем ослеп, но ум острый. Помогает чем может.

— Слав, а ты помнишь, как..?

— Еще бы не помнить! А ты помнишь?..

Можно ли вспомнить всю жизнь? Надо ли ее вспоминать?

В прошлом Славы был тяжелый момент, сугубо личный, но для Службы ничего личного не существовало. Генералу и Славе — молодые, растущие! — люто завидовал, терпеть их не мог случайный начальник. Случайные начальники, увы, бывали в безупречной Службе. Усилиями светлой памяти Юрия Ивановича Попова, который был тогда заместителем начальника Службы, Славу удалось отстоять. Всех перипетий закулисной возни он, разумеется, не знал, но честный человек доброго дела не забывал. (Здесь Генерал сделал мысленную пометку: не забыть Юрия Ивановича и Якова Прокофьевича!)

— Слава, ты знаешь теперь все. Мне не с кем поговорить. Бакатинская команда каким-то образом прикоснулась к документам по «Рабину». Мы очень много ему платили — миллионы. Я слышал «Голос Америки» — ловят нашего источника, получавшего большие деньги. Подумай. Его надо спасать.

Генерал сделал при этом предостерегающий жест — молчи, дескать, не надо ничего объяснять, я не хочу вмешиваться в ваши дела.

Слава слегка задумался и кивнул. Он знал, о чем идет речь, и думал, что ничего существенного Генерал добавить не сможет.

Он ошибался. Старик мог бы поделиться своими вескими подозрениями. Но если твой проверенный друг не задает вопросов, лучше помолчать.

(«Рабина» через какое-то время арестовали, шумно судили и приговорили к пожизненному тюремному заключению. Генерал был уверен, что предали его в Москве. Служба, как и положено, отрицала свою связь с «Ра-бином», намекая в то же время, что сам-де виноват, жил не по средствам.)

Выпили еще чаю, повспоминали старых знакомых и дела давно минувших дней. На дворе стремительно темнело, и где-то вдали заухала вечерняя птица. Генерал боялся, что под лавкой появится Ксю-Ша да еще попытается по-собачьи облобызать гостя, с которым она была знакома при жизни. Слава-то знал ее судьбу и мог бы изумиться возобновлению знакомства. Объяснить же появление собаки Старик бы не смог. Слава еще принадлежал миру живых, миру предрассудков и предубеждений. (Генерал не мог подумать, что его друг, когда-то игравший в футбол за институтскую команду, пробегавший каждое утро десяток километров, не пивший и не куривший, так скоро расстанется с Землей.)

(«Пытаясь прикинуть, — выводил потом на бумаге «Шеффер», — скольких же моих друзей не осталось на этом свете и с кем я могу еще общаться не во снах, а наяву, я плачу горькими слезами...»)

Гургенов укатил на серой «Волге». Раньше начальники его калибра ездили только на черных машинах. «Хорошо хоть, что не на «Мерседесе», — машинально отметил Генерал. Почему-то его задевало пристрастие демократического начальства к иномаркам, возможно, вызванное отвержением советского тоталитарного прошлого.

* * *

Генералу нравилась московская осень, и не очень — московская весна. Резко ломалась погода, чего не бывало в тех жарких краях, где он провел много лет. Но отступала стужа, временами лютая, невыносимая, светилось бирюзой небо, стучала по случайно брошенному листу железа капель (такое славное весеннее слово — капель!), появлялось все чаще бодрое молодое солнышко. Жить было не просто нужно, но даже приятно. «А другой вариант гораздо хуже», — думал Старик, но, как всегда, без особой уверенности.

АНДРОПОВ