КГБ в смокинге. Книга 1

— Там, в Буэнос-Айресе, я наблюдал за вами, господин Спарк. Несмотря на внешнюю грубоватость, русские очень сентиментальны. Можете мне не верить, но ощущение настоящего, непридуманного, истинного у нас в крови. Так вот, наблюдая за вами, я даже не понял, а почувствовал: вы не просто увлеклись моей школьной подругой, господин Спарк. Вы влюблены в нее. Настолько, что совершили непростительную для офицера разведки ошибку — позволили своим чувствам возобладать над разумом. И тем самым подписали свой смертный приговор.

— Из вас получился бы неплохой либреттист… — Юджин устало потер веки.

— А почему «бы»? Разве в моем либретто есть изъяны?

— Изложено безупречно, ничего не скажешь. Но вы все еще не убедили меня в своей способности писать концовки. Я имею в виду хорошие концовки.

— Она уже написана, господин Спарк.

— Может, поделитесь вашим замыслом?

— Естественно, поделюсь. Иначе весь этот спектакль в борделе теряет смысл.

12

Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова

28 декабря 1977 года

«Я становлюсь экспортной игрушкой КГБ, — такова была первая мысль, посетившая меня после того, как дверь за Андроповым закрылась. — Вначале Буэнос-Айрес, чтобы покалякать о Кортасаре. Потом Чили — посмаковать тонкости латиноамериканской кухни в исполнении Габена. Теперь Амстердам — полюбоваться полотнами Ван Гога. На следующий раз меня пошлют в Японию изучать условия труда ловцов жемчуга. Нет, Валентина Васильевна, как честная женщина ты должна признаться себе, что тебя, грубо говоря, имеют в самом оскорбительном для интеллигентной дамы варианте — с завязанными глазами. Это и есть квинтэссенция глумления над личностью, поскольку лишает единственного утешения — увидеть хотя бы, кто так беспардонно, а главное, даже без намека на какой-нибудь смысл, тебя употребляет? Впрочем, я знаю кто. Но понятия не имею зачем. Чего теперь-то они хотят от меня? Что там стряслось у них снова? И откуда всплыл этот проклятый Амстердам?..

Спокойней. Давай разберемся без паники. Задай себе все вопросы и попробуй ответить на них сама.

— Хотят ли они от тебя избавиться?

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Да. Нет, не думаю. Зачем тогда Амстердам?

— Ладно… Может, это как-то связано с Юджином?

— С кем?

— Ты и дальше будешь строить из себя недотрогу в компании шлюх у трех вокзалов или мы говорим откровенно?

— Тогда… нет, не думаю.

— Почему?

— Этого не может быть.

— Почему?

— Потому!

— Ты деградируешь на глазах.

— А по-твоему, я должна сейчас переживать Болдинскую осень?

— Ну, не знаю. Говорят, любовь вдохновляет.

— В постели — наверняка. На расстоянии — возможно. Но не в обществе Андропова и Тополева.

— И все же: почему это не может быть связано с Юджином?

— Если бы у них было что-то серьезное, какая-то зацепка, меня бы вначале выпотрошили, как молочного поросенка перед тем, как начинить его гречневой кашей, а потом не к Ван Гогу в Голландию, а к графине Трубецкой, в Сибирь отправили бы. И это в лучшем случае…

— Тогда что?

— Не знаю.

— Ты хоть ощущаешь сейчас что-нибудь? Ну, боязнь, страх? Или ненависть?..

— Нет. У меня внутри все пусто. Знаешь, я только сейчас поняла, почему там, в горах, мне было очень неуютно рядом с этим кулинаром-чекистом: он мне не просто напоминал Габена. Когда я смотрела на него, выслушивала его бесконечные инструкции, следила за движениями его рук, порхавших над кастрюлями и сковородками, как кисти пианиста над „Стейнвеем“, то вспоминала только один эпизод. Помнишь, в „Громе небесном“ он сказал женщине, которая любила его всю жизнь: „Твой живот — это кладбище“? Это он про меня сказал. Я — сплошное кладбище. Внутри меня разлагаются насильственно умерщвленные чувства. Мне кажется, этим уродцам удалось невозможное: они убили во мне желание жить…

— Но ведь еще несколько минут назад ты тряслась от страха, как запойная, и была готова на все, на любые унижения, лишь бы зацепиться за малейшую возможность…

— Я — только человек. Хуже того, я только женщина. Теперь-то ясно, что мне только ДАВАЛИ возможность быть умной или гордой, или независимой, или влюбленной, или очарованной, или наивно-романтичной. Они ДАВАЛИ мне право спать с моим продажным шефом, писать статьи, спорить об импрессионизме или рассуждать о чести и достоинстве. А я, дура, думала, что родилась с этим! И вот теперь тот, кто ДАВАЛ, забрал это все обратно. И ничего от меня не осталось. Одна биология, анатомический атлас, муляж от горла до пупа, бесстыдно обнажающий жалкие потроха, стереотипные внутренние органы гражданки Мальцевой, в которые природа, которая, как известно, не консультируется пока с председателем КГБ СССР, заложила только рефлексы, иначе говоря, способность организма трястись, замирать, совершать выбросы адреналина, вырабатывать желчь. Их не интересует мой мозг, они с этим серым веществом не работают из принципа. Только инстинкты, только страх, только постоянный нажим, чтобы, не дай Бог, какая-нибудь клеточка на моем рентгеновском снимке не осталась затемненной…»