Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков

Другие мазохистские пациенты провоцируют аналитика типичным мазохистским молчанием. Он это делал в форме примитивного упрямства. Так продолжалось долгое время, пока мне не удалось разъяснить ему то, что мне стало понятным очень скоро, – что эти провокации представляли собой попытку сделать меня строгим и довести до бешенства. Но это было только поверхностным смыслом его поведения. На нем нельзя останавливаться. Если же нередко так делают, то лишь потому, что считают, что мазохист стремится к наказанию как таковому для удовлетворения чувства вины, проявляющего себя как влечение. В этом обычно усматривают самый глубокий смысл мазохистского провоцирования. В действительности же дело вовсе не в наказании, а в том, чтобы аналитика – или его прототип, воспитателя – сделать неправым,

заставить его вести себя так, чтобы упрек: «Видишь, как плохо ты со мной обращаешься», – получил рациональное обоснование. Эта провокация аналитика представляет собой одну из главных трудностей анализа всех без исключения мазохистских характеров. Без раскрытия описанного смысла дальнейшее продвижение невозможно.

В том, что мазохист провоцирует аналитика, стараясь сделать его неправым, должен быть смысл. Этот смысл таков: «Ты плохой парень, ты меня не любишь, наоборот, ты жестоко со мной обращаешься, я вправе тебя ненавидеть». Оправдание ненависти и устранение чувства вины с помощью этого механизма составляют лишь некий промежуточный процесс. Основная проблема мазохистского характера – не его чувство вины и не потребность в наказании, какое бы большое значение они ни имели в каждом конкретном случае. Если понимать чувство вины и потребность в наказании как выражение биологического влечения к смерти, то, естественно, приходится полагать, что с раскрытием этой рационализации ненависти и провокации объекта выявлена последняя причина. Но почему мазохист делает свой объект несправедливым?

За провокацией генетически и исторически стоит глубокое разочарование в любви. С особым предпочтением провоцируются объекты, с которыми было пережито разочарование, которых сначала особенно любили и которые либо действительно разочаровывали, либо же недостаточно удовлетворяли требуемую ребенком любовь. Уже сейчас мы отметим, что к реальным разочарованиям у мазохистского характера добавляется особенно сильная потребность в любви, исключающая реальное удовлетворение и имеющая особые внутренние источники, которые мы обсудим позже.

С течением времени, после того как пациент убедился, что ему не удалось довести меня до бешенства, его поведение осталось прежним, но намерения изменились. Отныне ему явно доставляло радость буйно вести себя во время аналитических сеансов. Отыгрывание стало препятствием, ибо теперь на сеансах он, как ребенок, валялся на полу, орал и буянил. Теперь можно было ему показать, что его провоцирование изначально преследовало важную побочную цель – проверить, как далеко он мог зайти со своей невоспитанностью, в какой момент я лишу его моей любви и внимания и перейду к наказанию. Он убедился, что ему не следовало бояться, т. е. он мог быть плохим, и за это его не наказывали. Таким образом, непрекращающееся плохое поведение устраняло постоянно возникающий страх перед наказанием и поэтому являлось источником удовольствия. Это не имело совершенно ничего общего с желанием быть наказанным, которое я усердно искал. Вместе с тем он постоянно жаловался на свое плохое состояние, на болото, из которого он не мог выбраться (а я ему не помогал). Онанизм, которым больной продолжал ежедневно заниматься в той же форме, повергал его в «болотное» настроение, которое регулярно прорывалось в жалобах, т. е. завуалированных упреках. Однако заняться конкретной аналитической работой не представлялось возможным. О запрещении проявлений упрямства не могло быть и речи, поскольку в противном случае я мог бы не добиться успеха. Тогда я начал, как в зеркале, отображать его поведение. Когда я его принимал, он обычно стоял перед дверью в жалкой позе с угрюмым, обрюзгшим, перекошенным от страдания лицом. Я открывал дверь и копировал его позу. Я начинал говорить с ним его детским языком, ложился с ним на пол, барахтаясь и крича, как он. Сперва он был удивлен, но однажды начал спонтанно смеяться, совершенно по-взрослому, совершенно не как невротик; прорыв удался, но только временно. Я повторял процедуры до тех пор, пока он сам не приступил к анализу. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки.