Харама

— Что я знаю? Видали его? Откуда мне знать! И это ты говоришь мне? Да сколько лет слышу одно и то же? Как себя помню, ты всем рассказываешь эту сказку. И хочешь, милый мой, чтобы тебя принимали всерьез? Ты уже отплывал в Америку побольше раз, чем сам Христофор Колумб!

— Это еще ничего не значит, — вступился дон Марсиаль. — Бывает, жуешь, жуешь какую-нибудь мысль, пока не разжуешь как следует. А когда никто уже этого не ожидает — бац! — и все в порядке!

— Ну да, как же, жди. Скорей пойдут мои ноги, как бы тяжелы они ни были, чем этот дядя стронется с места, попомни мое слово. Фантазия это все, игра воображения у него под кумполом.

— Так оно и есть, — подтвердил пастух. — Это все котелок его гудит и гудит, не переставая, вроде как осиное гнездо. Сам-то он, может, и верит в то, что говорит, но уж нас этой сказкой не убаюкает, мы ее наизусть знаем. Уедет он, как же, дожидайтесь.

— Да послушай, я же не отрицаю, что иногда задумываешь что-нибудь, лишь бы душу отвести, отключиться от своих забот, — ответил алькарриец. — Но только не пустые это мечтания. Как знать, может, если долго бить и бить в одну точку, в конце концов продолбишь дыру. И тогда как бы вам не опростоволоситься. Так что на вашем месте я бы поостерегся клясться и божиться.

— Не будь я Амалио, если тебя не похоронят здесь! Верно?

— Верней не бывает, — подтвердил Кока-Склока. — Какие тут могут быть сомнения? Готов дать расписку.

И все засмеялись.

— Много вы знаете! Насквозь все видите. Только во мне-то вы ошибаетесь, совсем вы меня не знаете, это уж мне поверьте.

— Ничего, — вступился дон Марсиаль. — Пришла им охота немного потешиться на ваш счет, они нарочно пытаются вас разозлить. Не обращайте внимания на все их шуточки да прибауточки.

— А я и не обращаю. Будто я не понимаю, куда они клонят. Только разозлить меня им не удастся. Дудки, не на того напали!

— Просто любят они придираться, больше ничего. Ну-ка, кто из нас не подумывал в какой-то момент об Америке более или менее серьезно?

— Вот видите? Значит, не такая уж это пустая мысль. Вопрос только в том, как на это решиться.

— Только в этом, правильно. Немало надо мужества, чтобы сделать такой шаг в жизни. Собраться с духом, взять да и сделать.

— Конечно. Кто не понимает, как трудно оторваться от места, где ты родился и прожил столько лет? Легко сказать — покинуть здешние края и здешний народ, каков бы он ни был, хорош или плох, но ты так или иначе всю жизнь с ними уживался! А тут вдруг с бухты-барахты отправляйся на чужбину, в такие места, которых ты сроду не видал даже на картинке и не имеешь никакого понятия, что там за народ, какие там нравы и обычаи. Тут всякий призадумается, если это, конечно, не отчаянный какой-нибудь, которому все нипочем.

— Самое трудное — свыкнуться с этой мыслью, — ответил дон Марсиаль. — А потом, как прибудешь туда, тоже поначалу растеряешься — кто это может с налету разобраться в том, что видит в первый раз? Но, я думаю, понемногу начнешь понимать что к чему и волей-неволей приноровишься к обстоятельствам, станешь на ноги. Нужда быстро всему научит, и будешь во всем разбираться не хуже местных.

— Еще бы, конечно. И говорить-то привыкают по-иному, слышал я эмигрантов, которые так и не могут вспомнить, как нужно говорить по-кастильски. Скажет что-нибудь на людях — смех один.

— Ага, что-то вроде этого показывают в фильмах с Кантинфласом^[28] или с Хорхе Негрете^[29], верно?

— Точнехонько. Как в этих лентах. Поначалу без хохота и слышать-то не можешь. В точности как в кино, никакой разницы. И это еще несмотря на то, что наши приехали из Венесуэлы, а эти, с лент, Кантинфлас и Негрете родились в Мехико, от Венесуэлы, как известно, очень-очень далеко, и не по той мерке далеко, к которой мы здесь, в Испании, привыкли, а по тем понятиям, которые там у них, то есть черт знает как далеко. А разговор везде почти такой же, не отличишь. В общем, как я понял, там наш испанский переломали совсем.

— И смотри-ка ты, как это прилипает! Все начинают говорить одинаково.

— Ну, знаете, если б только в этом была вся сложность, я завтра же сел бы на пароход. Пусть бы потом всю жизнь всё не так говорил, и пусть бы надо мной народ потешался, когда вернусь…

— Это я понимаю, — прервал его Амалио. — Подумаешь, новость сообщил! В том-то как раз и вся штука, что не так все просто, дело это тонкое, щекотливое. Я к тому и вел. Осложнений не хочет никто. Вот потому-то и знаю, что никуда ты не уедешь.

Кока-Склока опять стал читать газету.

— Ладно, погоди, настанет день, когда мне все осточертеет, вот тогда ты и скажешь, уеду я или нет, — возразил алькарриец. — До сих пор, кроме нужды, ничего я в жизни не видел, и теперь — никакого просвета, так что скоро, вот увидишь, переплыву я эту большую лужу, и навсегда кончатся все наши невзгоды и бесконечные неудачи.

— А что ты найдешь там, по другую сторону большой лужи, как ты говоришь? Ты, видно, думаешь, там чудеса в решете тебя ждут, не успеешь с парохода сойти.

— Хуже, чем здесь, не будет. В этом я уверен.