Харама

— Что и говорить, — добавил алькарриец, — дорогонько обходится мадридцам неуважение к реке. Научатся плавать в бассейне и приезжают практиковаться на Хараму: ну, пустяки, она такая мелкая, бассейн и то в два раза глубже, вот и забывают, что в лесу и звери есть. Ну да, она мелкая, конечно, она летом мелкая. Только не знают они, что у здешних вод есть и руки и когти, словно у живой твари, и что река эта может схватить человека и заглотнуть его в мгновение ока, — вот чего они не знают.

— Это тебе не бассейн, — сказал Амалио. — Тут омуты, держи ухо востро! Смотри куда угодишь! У этих вод семь слоев со всякими ямами, водоворотами, двойным течением. Река — она как живая, в ней хитрости больше, чем у лисы, и коварства столько, будто в русле ее сплетаются не струи, а змеи. Это тебе не человек. Такой реке доверяться нельзя, она с подвохом. — И пастух засмеялся.

Алькарриец сказал:

— Зимой, зимой бы им приехать да посмотреть на нее, когда она взъяряется и нападает, тогда бы знала, с кем имеют дело.

— Хорошо сказано, — заметил пастух. — Приехали бы в марте, когда вода поднимается и река раздувает шею, как бойцовый петух перед дракой. Паводок так и гудит, и она уносит твой огород со всеми яблонями и глинобитными стенами, со всем, что там, за стенами, было, а потом, когда отхлынет, голое место останется — все равно что пляж, и нужны тут одни разноцветные навесы да будки, модные теперь в дачных местах, скажете — нет?

Присутствующие засмеялись, алькарриец пояснил:

— Ну как же у нее нет ни рук, ни когтей, когда она даже выворачивает из земли деревья? Разве вода сама по себе может такое?

— Не может, понятное дело, — подтвердил Амалио, пастух.

Он замолчал и с улыбкой всех оглядел. Обеими руками он опирался на посох, прижавшись к нему впалым животом, скрытым под необъятными штанами из желтоватого вельвета. Когда он стоял так, опершись на посох, плечи у него поднимались, так как роста он был невысокого, и под рубашкой проступали ребра и ключицы. Плоская голова уходила в плечи, и улыбка растягивала все его лицо, как бы сдавленное широким большим лбом сверху и квадратной, как у лягушки, челюстью снизу.

— Свирепа, ох как свирепа, когда разбушуется, — говорил он, опираясь на посох и слегка раскачиваясь. — Хоть и не из больших, но все же река, не ручей, нет, не ручей. Как в марте начнет вздуваться, так и закипит кровавыми струями, забурлит, будто похлебка на большом огне, и потащит на себе ветки и кусты, которые, как живые, ворочаются и прыгают на воде, понесет и виноградные лозы, и большие деревья, и мертвых животных — кошек, собак, зайцев со вздутыми, как шар, животами, и овец, и даже коров, потом она их, когда надоест тащить на своем хребте, оставит вонять на берегу, и нет скотины, поминай как звали. — Он все больше горячился. — Утащит у тебя овцу в Сан-Фернандо и отдаст ее на жаркое компании бездельников в Васиамадриде, снесет старую мельницу в верховьях и смирненько крутит всякие самые новые машины на фабрике, где крупу рушат, аж в самом Аранхуэсе. Поди потом угадай по отрыжке этих бродяг из Васиамадрида, мою овцу они съели или еще чью! Да и на здоровье, прах их побери! — Пастух засмеялся. — Коль река унесла у тебя что-нибудь, не горюй: внизу кто-нибудь выловит, кому повезет. Она у кого-то отнимет, кого-то одарит, наделает шума — сама себя и развлечет.

— Ну, знаете! — сказал Лусио. — Вы, кажется, хотите сделать Хараму такой многоводной, какой не сумели ее сделать самые большие дожди.

— Да, я тоже думаю, что нынче вечером у нас получился слишком уж высокий паводок, — улыбаясь, подтвердил Маурисио. — Если в августе она такая, то в феврале унесет всю провинцию. По-моему, вы самую малость преувеличили.

Пастух засмеялся:

— Конечно, вам просто так показалось. Все дело в том, как рассказать: если к какой-нибудь цифре добавить нолик-другой…

— Я вижу, вам нравится ее вздувать, — сказал Лусио. — Вы говорите, что река вас приводит в ярость, а сами воодушевляетесь и еще как распаляетесь, когда о ней рассказываете. Видно, в конце-то концов вы ей верите, правда?

— С надлежащим уважением, — ответил пастух, — и на расстоянии. Ополоснуть ноги да посидеть на берегу — вот и все доверие, которое я ей оказываю. А на что я люблю посмотреть, так это на первый ее наскок, когда она разъяряется, как бык, и набрасывается на все, до чего может добраться, я такое не раз видел. Зрелище это, честно скажу, мне по душе. Особенно первый наскок. Здорово!

— Должно быть, когда вы без овец.

— Конечно, скотина в загоне. Нет уж, пока я пастух, в Васиамадриде баранинки больше не поедят, даю вам слово.

— Интересно, как овцу могло унести так далеко, пусть даже при самом большом паводке. Как это случилось?