Харбин

Петр Сергеевич порылся где-то в своих бумагах и достал фотографию. На ней были запечатлены его ученики – единственный, как он пояснил, выпуск благовещенского худучилища, который состоялся в 1924 году. Всего девять человек. Молодые, с одухотворенными лицами, они будто бы с любопытством и в то же время с некоторой настороженностью всматривались в горизонты будущего. А что там?..

– Вот это все мои дети, – вздохнув, проговорил он. Болохов взял в руки фотографию и долго рассматривал ее.

– Интересно, – произнес он, возвращая Евстафьеву фото.

– Еще как интересно! – воскликнул Петр Сергеевич. – Если учесть, что это все талантливые люди. Взять, к примеру, вот этого парня… – Он указал пальцем на молодого человека, и Болохову показалось, будто бы сама история, выйдя из своих темных глубин, предстала перед ним. У парня красивое мужественное лицо – ну точно главный герой неопубликованной покуда повести Николая Островского «Как закалялась сталь», отрывки из которой недавно появились в одном из центральных журналов. Косоворотка, светлые зачесанные набок волосы, умный напряженный взгляд… – Это Ваня… Иван Григорьевич Смотров, мой лучший ученик.

– Лучший ваш ученик? И где же он сейчас?..

Так Болохов и узнал о судьбе этого парня, которого сам Евстафьев назвал талантливым художником.

Когда в 1925 году художественное училище в Благовещенске закрыли, все преподаватели, в том числе и Петр Сергеевич, остались без работы. Учащимся было легче – они просто-напросто уехали продолжать учебу в Хабаровском художественном училище. А что было делать им, их учителям? На что питаться, на что жить? Многие художники стали покидать город: здесь для них, увы, уже не было будущего. Так закончился благовещенский «ренессанс», так потихоньку начинался закат старых культурных традиций на Амуре…

В том же 1925 году Иван Смотров, забрав жену Леночку, уехал к родителям в глухое таежное село, не забыв пригласить на деревенские харчи и оставшегося не у дел своего любимого учителя. Там, под сенью деревенской избы, Евстафьев то ли из благодарности к молодоженам Смотровым, то ли по причине того, что он не мог сидеть без дела, написал их портрет. Позже Елена и Иван, вернувшись в Благовещенск, с гордостью говорили друзьям о том, что позировали самому Евстафьеву. Этой картиной, которую Евстафьев назвал «Молодожены», заинтересовались в Москве. В Благовещенск даже приезжали какие-то ответственные работники в надежде приобрести ее не то для Третьяковки, не то для Музея изобразительных искусств. Однако Смотровы, которым Петр Сергеевич отдал свою работу, не пожелали расставаться с таким дорогим подарком.

В середине двадцатых Иван отправился на учебу в Ленинград, в ту самую академию, где до этого учился и Петр Сергеевич. Увы, петербургский климат не подошел Смотрову. Вскрылась каверна и обозначился открытый туберкулез. Ивану Григорьевичу ничего не оставалось, как вернуться в Благовещенск. Чтобы заработать на кусок хлеба, он стал заниматься оформительской работой. По словам Петра Сергеевича, он замечательно оформил торговые залы здешнего центрального гастронома и фойе кинотеатра «Октябрь»…

– Но ведь это все не то, понимаете? Не то! – прихлебывая чай из блюдечка, говорил Евстафьев. – Этот человек был создан для большего, а что получается?.. Впрочем, и другим моим ученикам мало повезло. Теперь кто рисование в школе преподает, кто шабашит по деревням… А ведь тоже были не обделены талантом. А меня еще спрашивают: и что это художникам не хватает в родной стране, отчего они бегут за границу? Да вот от этой самой безнадежности и бегут. Когда ты по чьей-то злой воле вынужден наступить на горло собственной песне, – добавил он и тут же поймал себя на мысли, что произнес крамолу.

Он напряженно смотрел на гостя – что тот подумает о нем? И вообще не намерен ли он после этого «настучать» на него в ГПУ? Болохов тут же понял все и решил, что ему крупно повезло. Евстафьев, по сути, оказался в мышеловке и из него уже можно спокойно вить веревки.

– А ведь мы с вами, Петр Сергеевич, раньше уже встречались… Там, в Петербурге, – намеренно по старинке назвал он теперешний Ленинград. – Я ведь тоже в свое время учился живописи в академии. – Он заметил, как собеседник начал внимательно изучать его лицо, так, как это делают портретисты перед тем, как взять в руки карандаш. – Не припоминаете?..

– А кто был вашим педагогом? – поинтересовался Евстафьев?

– Василий Васильевич Кандинский…

– Вот как! – невольно вырвалось у Петра Сергеевича. – Так вы, батенька, выходит, абстракционист? – поставив на стол блюдце, повеселел он. – Постойте, постойте! Я помню вас… Да, да, помню. Вы еще в канун февральского переворота листовки по всей академии разбрасывали.

– Правильно! – поразился Болохов памяти собеседника. – Вы тогда подошли ко мне и спросили: а зачем вам революция?