Харикл. Арахнея

Тут она остановилась, потому что заметила, что вся кровь отлила от лица Гермона, и она с удивлением увидала, какое глубокое впечатление произвели на этого сильного, всегда готового отстаивать свою самостоятельность художника её искренно и горячо высказанные слова. Без сомнения, его затронуло её мнение, даже, быть может, убедило, но при этом лицо его выражало такое горькое чувство недовольства, что, не радуясь своему успеху, она, точно любящая сестра, нежно дотронулась до его руки и сказала:

— У тебя не было ещё достаточно времени, чтобы спокойно уяснить себе всё то, что нас всех вчера так ослепило, а тебя, — добавила она почти шёпотом, — больше всех.

— Но зато теперь, — пробормотал он глухо, как бы про себя, — я вижу вдвойне ясно. Какое горькое разочарование, какая неудача, и это в то время, когда я считал, что успех, о котором я мечтал, так близок!

— Если чувство горького разочарования относится к твоим произведениям, — сказала Дафна ласковым тоном, — то, быть может, тебя ожидает приятная неожиданность: Мертилос отзывается о твоей Деметре гораздо благосклоннее, нежели ты. И он… он мне выдал тайну: он сказал, на кого она походит.

При этом она слегка покраснела и, видя, как его мрачное лицо прояснилось, продолжала с горячностью:

— А Арахнея! Ведь эту задачу, которая так хорошо подходит твоему таланту, так соответствует твоему направлению, ты должен хорошо исполнить, и, верь мне, ты её блестяще выполнишь. Недостатка в подходящих моделях также не будет. В Альтее ты не нашёл бы того, что тебе нужно. О, Гермон, если бы я только могла ясно тебе показать, как мало она, в которой всё фальшиво, всё неправдоподобно, годится для твоего искусства, как мало она отвечает твоим стремлениям к правде!

— Ты её ненавидишь, — прервал он её.

Казалось, всё спокойствие покинуло её, и обыкновенно мягкие и нежные глаза загорелись недобрым огнём, когда она вскричала:

— Да и ещё раз да! Всеми силами моей души ненавижу я её и радуюсь этому чувству. Она давно мне уже противна, но со вчерашнего дня я питаю к ней такое отвращение, какое можно чувствовать к пауку, в которого она может воплощаться, к змее и жабе, к греху и лжи.

Никогда ещё Гермон не видел спокойную дочь Архиаса в таком возбуждении. Только соединение двух сильных чувств — любви и ревности — могло довести её до такого состояния. Он удивлённо стал всматриваться в её лицо, и она показалась ему столь же прекрасной, как готовящаяся к бою Афина Паллада. Дафна же продолжала:

— И она, этот отвратительный паук, уже наполовину поймала тебя в свои сети. Во время грозы — так рассказал мне наш домоправитель Грасс — потащила она тебя под открытое небо, подвергая тебя гневу Зевса и других богов и презрению всех почтенных людей, потому что кто ей предаётся, того она портит, у того она, подобно жадным гарпиям, высасывает из души всё, что в ней есть высокого и благородного.

— Но, Дафна, — испуганно вскричала, подымаясь с места Хрисила, — должна ли я тебе напомнить о сдержанности, которая отличает эллинов от варваров, а особенно греческих женщин…

Дафна прервала её недовольным тоном:

— Кто сдержан и умерен в борьбе с грехом, тот уже наполовину предался злу. Ведь ещё не так давно погубила она бедного Менандра, молодого супруга моей дорогой Исмены. Ведь ты, Гермон, знаешь их, но вряд ли достиг тебя слух о том, как она отняла его у жены и ребёнка. Она завлекла его на свой корабль, для того чтобы месяц спустя ради другого оттолкнуть от себя. Теперь он вернулся к своим, но рассудок его омрачён, и он принимает свою жену за ожившую статую Исиды. Вид его внушает всем ужас и сожаление. Теперь приехала она сюда с Проклосом и нашими друзьями из Пелусия. Чем может быть для неё её старый спутник?! Но зато ты тут, Гермон, и на тебя-то она закидывает теперь свои сети. Вот ещё недавно, когда я спала, мне снилось… да нет, не только во сне, но и наяву носятся в воздухе передо мной противные серые нити, испускаемые этим вышедшим на добычу пауком, и застилают мне дневной свет.