Харьковский Демокрит. 1816. № 4, апрель

Все богини засмеялись,

Боги начали чихать –

Сам Юпитер усмехнулся

И герою так сказал:

«Что с тобой за перемена?

Неужели средь войны

Трепетал ты так от страха?» –

«О, Юпитер! Пощади

От насмешек в час ужасный, –

Марс, стеная, отвечал, –

С адом лучше мне сразиться,

Чем увидеть, что теперь. –

То, что было ангел света,

Что ты сделалась теперь!» –

Тут Венера, взявшись в боки,

Подступила, искривясь:

«Что за дерзость? – закричала, –

Что ты смеешь говорить? –

Та ль награда за утехи,

Что со мною ты вкушал? –

Если б я и постарела,

Разве ты помолодел?» –

«О, Венера! (если можно

Так тебя ещё назвать)

Я ведь воин – я мужчина:

Как же можно укорить,

Что белизны и румянца

Нет на Марсовом лице? –

Если б мудрая Минерва

Похудела от трудов,

Если б добрая Церера

Загорела от жаров,

Если б гордая Юнона,

Презря красоту лица,

В чувствах царских и высоких

Находила красоты;

Мудрость – пользу почитая,

Я колена б преклонил,

И любви утратя сладость,

Меньше бы несчастлив был.

У тебя ж, скажи бесстрастно,

Что осталося теперь?» –

«Ах, злодей! – тебе ль так смело

Предо мною говорить? –

Боги! – Знаете вы сами –

Как обидел он меня:

Вас, когда судьба велела

Марсу россов защищать,

Сей изменник – ночью смело,

Даже граций не спросясь,

В терем мой пришёл тихонько:

(Я в слезах тогда была)

Тихим шагом и печальным

Он подходит ко одру, –

Голосом умильным, страстным

Он прощается со мной. –

Что он говорил – не помню –

Но – о, Боги, в этот миг

Что я чувствовала в сердце?!

Жалость – стыд – любовь – боязнь.

Я забылась... и, в минуту,

Пояс мой украл злодей,

Пояс тот, что был причиной,

Что Парис и в наготе

Предпочёл меня богиням

Мудрости и горних мест. –

Нет сил боле – вы судите,

Что без пояса краса?..

Если правда есть в Олимпе,

Пусть злодей сей приметь казнь! –

С тех пор вяну и старею;

О! – почто бессмертна я?

Смерть не лучше ль для Венеры,

Чем с морщинами лицо?»

Боги – даже и богини

Сжалились тогда над ней.

«Что ты скажешь?» – грозным тоном

Марса Юпитер спросил.

«Я – не знаю – и – не вижу

Никакой обиды в сем:

Разлучаяся надолго,

Пояс я на память взял». –

«А! – на память – ну! – так помни ж

И возьми её к себе, –

Уж Вулкан ревнив не будет,

Ведь она нехороша».

Тут Вулкан, хромой ногою

Шаркнув, Зевсу отдал честь:

«Правда, Бог-отец, нимало

Не противлюсь я тому,

И от всех претензий правных

Откажуся навсегда!»

Вдруг Минерва светлым оком

Обозрела всех богов: –

«Все ль согласны?» – «Все согласны!» –

«Я покров ей отдаю». –

«Как? – Что? – Где? – Кому? – Откуда?

Пояс вечной красоты?» –

«Да! – Минерва отвечала, –

Я для ней другой соткала,

Чтобы первый заменить».

Р. С.

_______________________

19

Разговор приезжего с жителем

Приезжий. – Здесь мрут десятками – что это за причина?

Житель

. – Не знаешь ты причины сей?

Какой ты простачина! –

Ведь с войском прибыло немало лекарей.

Русский Солдат.[6]

____________________

II

ПРОЗА

20

Ужаление пчелы, или Первый поцелуй

(С немецкого)

Осеняемый жасминовой беседкою и окружённый благовонием цветов оной, сидел я некогда между Амантою и Филлидою. Мы радовались весне, и глаза наши насыщались прелестями цветущей юности. Вдруг пчёлка в лёгком полёте зажужжала около кудрей Филлиды, и ах! пастушка была ужалена прежде, нежели могла осмотреться.

«О, бровь моя! – вскричала она. – Милая подруга! О, как больно! Будто от тысячи уязвлений. Ах! Уже пухнет бровь моя. Какою же буду я казаться!»

«Не воздыхай, – сказала Аманта, и отёрла слёзы на щеках её. – Смотри! Уязвление легко; бедное насекомое жалит по невинности своей, не ведая, что так много вредит. Вот я вынула уже ядовитое жало, а помощью волшебной силы чарования, немногими таинственными приговорками, мгновенно утишу боль твою. Знай: одна нимфа научила меня таинству сему, и я, в благодарность за то, жертвую ей каждую весну корзиною наилучших и любимых цветов моих».

Нежно прикоснулась она розовыми устами до брови девицы Филлиды; потом с важностью прошептала невнятную чаровательную приговорку, и, чудо из чудес! – силою ли волшебного шептания или действием прекрасных, пленительных губ – короче сказать, мучение пастушки окончилось мгновенно. – Радость и сладостное упоение опять окружили чело любезнейшей невинности.

Что я чувствовал тогда? – В безмолвном исступлении питаясь любовным пламенем, давно уже поставлял я всё счастье моё насыщаться прекрасным взором Аманты и слышать приятный голос её, раздающейся подобно звуку тихо журчащего ручья; но теперь страсти мои заговорили смелее, возбудилось желание, никогда ещё не ощущаемое. «Прекрасные губы! – говорил я сам себе, – О, розы! О, румянец! О, если бы беспрестанно увиваясь около них, прильнуть к ним навсегда и сокровенно вдыхать сладость любви. – Ах! Кто бы ни отдал за такую цену прекрасного мая жизни своей!»

Любовь богата хитростями, а в пылу страстей даже и самый робкий человек делается смелым. Я недолго вымышлял, и невинный обман был уже готов.