Харон

Пакет звякнул, там было шампанское. Я сунул одну бутылку – черную с золотом коллекционного «Периньона» – на полку, между куском мертвого сыра на блюдце и картонкой апельсинового сока. Вторую открыл.

– Ничего, если в винные бокалы, ваше высочество? – услужливо спросил я.

– Ничего, ничего… – Она взяла бокал, щурясь, смотрела на пузырьки. – Камин разожги… Нет, погоди, давай сначала выпьем!

Выпили молча, я рассчитывал на русский тост, многословный и значительный, она всего лишь кивнула и неопределенно пробормотала:

– Ну…

Я занялся камином, припоминая, как это делала Розалин, – порвал газету на ленты, чуть смяв, сложил под тонкими чурками, сверху начал выстраивать колодцем поленья посолидней.

– Ты мне не доверяешь, – Анна не спросила, сказала утвердительно. – И это мешает делу.

Спичка сломалась, вторая зашипела и погасла, от третьей бумага сразу занялась. Я придвинул кусок бересты, кора вспыхнула, затрещала. Я пристроил бересту к мелким дровам, рыжее пламя лизало их, но гореть они не хотели.

– Я решила… – За моей спиной она налила шампанского, сделала глоток, звонко рыгнула. – Пардон… Так вот, я решила, что нам нужно, как говорится, растопить лед недоверия…

Я осторожно подул, бумага прогорела, а дрова лишь закоптились – вся надежда была на бересту.

– Растопить лед. – Она икнула, засмеялась. – Растопить огнем…

Береста не подвела, огонь наконец перекинулся на чурки, они весело затрещали, языки пламени быстро подбирались к настоящим дровам. В дымоходе загудело.

– Ну вот, на этот раз… – Я повернулся и запнулся.

Она стояла – гордая и прямая, и совершенно голая. Леопардовая мантия валялась у ее ног. В левой руке она держала бокал, правая лежала на выбритом лобке. Из пухлой розовой складки торчал клитор. Влажный, словно лакированный, он был размером с первую фалангу моего большого пальца. Я сухо сглотнул.

– Испугался… – тихо сказала она, поглаживая клитор указательным пальцем. – Иди сюда. Иди, не бойся.

Она была плоская, как подросток, голенастая, в ее ломком, долгом теле чувствовалась порода, но какая-то нездоровая, на грани с деградацией. Это был случай, когда красота, стремясь к изыску, делает полный круг и неожиданно смыкается с уродством.

Дрова за моей спиной потрескивали – огонь, похоже, удался на славу. Гостиная словно погружалась в тягучий янтарный мед. Свет набрал силу и осветил потолок с рогатым театром теней. Темень по углам сгустилась, все вокруг стало зыбким, ненастоящим. По белому телу Анны бродили малиновые и оранжевые сполохи, словно неторопливые крылья волшебных птиц. Мне показалось, что от ее бедер, от ляжек исходит молочное сияние, как от тусклой матовой лампы. За ее спиной клубилась гигантская бесовская тень; покачиваясь в такт огню, она доставала огромной головой до потолка и там сплеталась с тенями оленьих голов, превращаясь в жуткую Горгону. Это напоминало какое-то шаманство. Я пошел к ней медленными, слепыми шагами, как во сне.

– Иди сюда, – повторила она тихо, почти беззвучно.

Она сочилась похотью, первобытной, почти звериной, ее рука гладила крутой лобок, ленивыми пальцами раздвигала мокрые и темные набухшие губы.

– Ближе… ближе, – прошептала Анна.

Она впилась мне в рот, жадно, словно кусала большой перезрелый персик. От нее разило кислым вином и сигаретами, но все перебивал терпкий сучий дух, от которого разлетелись мои последние мысли. Я опустился на колени, сжал ладонями ее тощие ягодицы, коснулся языком клитора. Она дернулась, застонала, подалась вперед. Моя рука медленно поползла вверх по ляжке, внутренняя сторона бедер была жаркой и липкой, тут похоть сочилась буквально.

– Нет, подожди, – вдруг хрипло прошептала она. – Не так…

Подтолкнув меня к креслу, она расстегнула мои джинсы, рывком спустила. Я грохнулся в кресло, она, сипло дыша, наклонилась, развела ноги.

– Ну где ты там… – Вперив в меня безумные глаза, она шарила рукой внизу, пристраиваясь. – Ага… Вот так… – Она закусила губу и медленно опустилась. – Вот так…

Я закрыл глаза.

– Нет, нет! Не жмурься, открой, открой! – торопливо заговорила она, двигаясь вверх и вниз. – Смотри на меня! Смотри!

Сжав ее бедра – у нее был широкий костистый таз, я, поймав ритм, упруго подался вверх и вперед. Она вскрикнула, застыла, словно оценивая. Потом засмеялась, задыхаясь, быстро заговорила:

– Хочу видеть твои глаза, не закрывай, не закрывай глаза, особенно в конце… и не молчи… говори мне… говори и смотри в глаза…

Это был не мой стиль – говорить, да и вообще после четырнадцати лет сплошной моногамии любая секс-комиссия, скорее всего, дисквалифицировала бы меня, отстранив от участия в подобных состязаниях.

– Не молчи… – глотая ртом воздух, прошептала она. – Ну говори!