Хаски и его учитель белый кот. Том III

Выходит, пока он ходил кругами, безуспешно пытаясь найти своего благодетеля, тот все это время был заперт на Пике Сышэн, сутками напролет просиживая под домашним арестом и терпеливо снося все его оскорбления и издевательства?

Некогда незнакомый ему милый старший братец снял с себя теплый плащ, чтобы укутать его тщедушное тело.

И вот, по какой-то странной насмешке судьбы, позднее он каждую ночь в порыве похоти грубо срывал одежду с того самого милого старшего братца, чтобы, одурманив, бросить его на кровать и, подмяв под себя, без стыда и жалости принудить к близости[239.3].

Чтобы разыскать своего благодетеля, он перевернул весь мир.

…И вместе с тем, сам того не зная, он заставил своего благодетеля, стоя на коленях между его ног, осквернять и позорить себя всеми возможными способами, согнув спину и склонив голову.

Мо Жань, не отрываясь, смотрел на сцену перед собой, и его глаза постепенно наливались кровью.

— Как… как получилось, что это был именно ты?

В этой жизни двое появились на свет. Глубокая судьба — встретить Вас, мелкая судьба — ошибиться в Вас[239.4].

В конце концов, все это судьба.

Перед глазами снова опустилась тьма. Среди этой наполненной мраком пустоты остались лишь заунывное завывание вьюги и отдаленное эхо голоса Хуайцзуя:

— Я тогда спросил того ребенка, не хочет ли он пожить в монастыре Убэй, но дитя ответило, что он должен вместо матушки отплатить за добро, поэтому, несмотря ни на что, ему нужно вернуться в Сянтань[239.5]. Я не стал его задерживать, просто дал с собой в дорогу сухих лепешек и немного серебра. Когда, пошатываясь, этот ребенок стал спускаться по заснеженному склону, Ваньнин стоял и смотрел ему вслед до тех пор, пока его силуэт не скрылся за снежной завесой, растаяв среди бесплодных гор и пустошей. Только после этого он согласился вернуться в храм. Я буквально тащил его за собой, и до сих пор помню, что тогда рука его была холоднее льда.

Какое-то время Хуайцзуй молчал. Ему так и не удалось подавить терзавшую его внутреннюю боль, ясно звучавшую в его голосе:

— После того дня Ваньнин много раз упоминал, что хотел бы спуститься с горы, чтобы следовать по пути помощи нуждающимся, но я не разрешал ему. Дошло до того, что я укорял его в том, что его сердце[239.6] нестабильно, а упрямство, словно брошенный в воду валун, разрушает покой его открытой к созерцанию истины души

[239.7]. Поэтому я наказал его, отправив на гору Лунсюэ обдумывать свои проступки, и удерживал там взаперти сто шестьдесят четыре дня.

— Сначала он просил выпустить его, но потом, видимо, разочаровавшись и потеряв всякую надежду, вовсе перестал со мной разговаривать. Каждый из этих ста шестидесяти четырех дней я приходил к нему и спрашивал, уразумел ли он, что я хотел донести до него. Изо дня в день я не оставлял надежды, что он сможет поменять свое мнение, однако от начала и до конца он всегда давал один и тот же ответ: всего три слова, — словно хлопья снега, тяжелый вздох Хуайцзуя упал среди пустоты и безмолвия, — войти в мир.

Между небом и землей все люди стремятся прожить спокойную и безмятежную жизнь, но именно он, лишь однажды увидев страдания маленького ребенка, по доброй воле был готов навлечь на себя жизненные испытания и невзгоды.

— Впоследствии он сжег канонические книги, что я передал ему, и взбунтовался. Я был очень обеспокоен и, решив, что просто выбрал неправильный метод воспитания, разрешил ему покинуть заточение. Я планировал несколько изменить подход к его обучению, а через год, когда его духовное ядро окончательно стабилизируется, сразу же отвести его в призрачный мир и, наконец, все закончить… Но, чего я никак не ожидал, так это что вечером того же дня, когда, обдумав свои ошибки, я пришел к этому решению, Чу Ваньнин уйдет не попрощавшись. В своей келье для медитаций он оставил мне письмо. Там говорилось, что пусть и прошло много времени, однако каждый раз вспоминая встречу с тем ребенком, он чувствовал тоску и душевную боль, поэтому решил спуститься в смертный мир и странствовать по нему десять дней. Побоявшись, что я снова запру его под замок, он ушел до того, как забрезжил рассвет. Держа это письмо в руках, я опять злился и волновался, но ничего не мог поделать, — Хуайцзуй тяжело вздохнул. — Я понятия не имел, куда он направился.

Начало проясняться и перед глазами возникла новая сцена.

На этот раз это был все тот же внутренний двор храма Убэй.

Чу Ваньнин вернулся. С ног до головы в грязи и крови, но в серебристом свете луны его глаза сияли особенно ярко и одухотворенно.

В этот момент он был подобен прошедшему через небесный горн и, наконец, извлеченному из ножен необыкновенному божественному оружию. В этом мире не было ничего, что смогло бы остановить его острие[239.8].

Он стоял прямо перед Хуайцзуем, и оба они молчали.

Но в ушах Мо Жаня все еще звучал голос монаха, который продолжал рассказывать свою историю: