Хазарский пленник

Желающих давать деньги князю всё меньше, иудеи вводят новые порядки, дают в рост, исчисляя утраченную прибыль. Глядя на них, и наши купцы стали чесать затылки и без зазрения совести брать проценты. Нет, князю никто ещё процентов не выставлял, более того, купцы византийские предлагали любую сумму, но при одном условии — позволить им одним заниматься ростовщичеством. Хитрованы — эти византийцы, да вообще купцы своего не упустят. Соперники, рахдониты, требуют себе такого же права на торговлю в Биармии, в лесах севера. Мол, мы будем скупать пушнину, а другим шиш! Только как понять, почему другим нельзя того же? Скажем, есть добрая монета — дирхем, есть византийские золотые номисмы[5], но кто запретит князю чеканить своё серебро? По какому праву? А ещё кричат о любви к ближнему, христиане! Мысли о собственном монетном дворе давно занимали князя, но собрать мастеров не удавалось. А сманить знающих, как то практиковали повсеместно, ему стыдно. Честь не позволяет.

Расставшись с купцами, передав деньги, князь вздохнул облегчённо, заботы денежные всегда ему тяжки. Потому и согласился с предложением воеводы — заглянули к новому кузнецу из ромейцев, так говорил Претич, хотя Святослав не верил, скорей всего о собрате христианине хлопочет.

— Ты сам погляди, князь, — убеждал воевода, — какова работа ромейца. А наши цеховики упёрлись. Мол, и своих мастеров довольно.

Сошли с коней у приземистой кузни, двор привычно чёрен, зола и перегорелый уголь скрипят под ногами, кузнец поспешает навстречу. Узнав Претича, склонился, кивнул понимающе, повёл к кладовой. Распахнул хилую дверцу, а там оружье. Мечи короткие, на манер ромейских; кинжалы с костяной рукояткой; свежие, не заточенные ещё, острия для копий. Безъязыкий чужак мечи подбросил, показал, как сталь на руке лежит, и после, привычно, воеводе меч кинул. Не подал уважительно, рукоятью гостю, а бросил как воину, позволяя проявить сноровку и ухватить на лету. Претич, не сморгнув глазом, принял меч. А следом и князю полетел краткий кинжал, рукоять с золотистой шишечкой. В другой раз Святослав ловил и монету, брошенную на жребий, но тут сплоховал, засмотрелся на ловкача, жонглировавшего клинками. Дёрнулась рука запоздало, но кинжал не удержала, царапнув кожу кисти, изделие упало к ногам. Из-за плеча тут же выглянул телохранитель — Куцай, мал ростом, но ловок, всюду поспеет, мог и тут успеть, да побоялся теснить князя, выставляясь наперёд. Поднял кинжал, вскинул, заставляя клинок встать вертикально, словно кто приморозил остриё к кончику пальца, и так же молчаливо швырнул обратно. Мол, поймай!

Ромейский кузнец поймал, но, сбившись с ритма, уронил меч, коим вертел на все стороны. Засмеялся, покачивая головой, и вытащил кольчугу, подзывая Куцая, вот мол, по размеру будет!

Щупали кольчужку, пробовали руками на разрыв, а князь, в задумчивости, поднёс руку к губам, слизнув кровь с царапины. Вот те раз, простофиля. Снова мелькнула мысль о беспощадном времени, кровь показалась горькой, как полынь, или от сажи на рукояти?

Вышли во двор, светла кольчуга, не успела потемнеть как всякая сталь, тем и нарядна. Спорить нечего, работа знатная, и Святослав решился, пообещал воеводе, пусть сам кузнецу растолкует:

— В цех примут! А только кто ж ему, безъязыкому, заказ оговорит, как с ним поладить? Пускай берёт ученика из наших, будет за толмача.

Ехали вдоль Днепра, поднимались по склону, и шум воды, лёгкий шёпот ветра отвлекали от горестных мыслей. Ветру всё едино, что молод ты, что в летах. С завидным постоянством он играет волосами, скользя по коже, сушит пот и холодит ложбину спины, принося облегчение от зноя. Лечь бы сейчас, как мальцы, утомлённо припасть к тёплому песку, греться на солнце, вслушиваясь в неустанный напев Днепра, стать самому частью природы, лишиться суеты и свойственной людям злой хитрости. Князю казалось, он завидует детям, столь просты их желания и мечты, столь бесхитростны надежды. Таков и Владимир. Прост и открыт. Рвётся к доблести.

— Князь. — Воевода, приметив перемену настроения Святослава, вновь попытался вернуться к разговору о вере. Старается. Может, сам горит душой, может, матушка подбила. — Не знаю, как просить тебя, но пора подумать о христианстве. Сколько нам быть тёмными, идолобесыми? Почему отвергаем руку спасения?

Лёгкость, минуту назад охватившая князя, исчезла. Спорить с воеводой не хотелось, но упрямство чем сдержишь? Правдой? А разве веруют в правду? Веруют-то в сказку, в немыслимое и красивое. Княгиня Ольга признавалась, что обряд и пение в храмах Византии очаровали её душу.

— А чем хуже верующий в Перуна? В Рода и Макошь? — стараясь говорить спокойно, ответил Святослав. — Или христиане крепче в бою? Или наши купцы не держат слово, оттого что веруют идолам? Нет. А вы твердите о превосходстве веры... ведь так, Претич? Вы лишь избранные, а мы — грязь под ногами! Мне то не по нраву! А тебе?